С.М. Соловьев. История России с древнейших времен.

Предыдущая глава Оглавление Следующий том

     

ГЛАВА ПЯТАЯ

     

ВНУТРЕННЕЕ СОСТОЯНИЕ МОСКОВСКОГО ГОСУДАРСТВА В ЦАРСТВОВАНИЕ МИХАИЛА ФЕОДОРОВИЧА

      Значение нового царя. - Следствия Смутного времени для вельможества московского. - Местничество. - Судьба Годуновых, Шуйского, Трубецкого, Ляпуновых, Пожарского, Мининых, Томилы Луговского, Грамотина. - Устройство военное. - Состояние городов; торговля и промышленность. - Состояние сельского народонаселения. - Распространение русских владений в Северной Азии. - Состояние церкви. - Законодательство. - Состояние правосудия. - Народное право. - Просвещение и литература. - Путешествие Олеария.

      Смутное время окончилось избранием царя, и престол молодого Михаила был поддержан вследствие того, что люди Московского государства наказались, был поддержан вследствие стремления большинства, стремления земских людей восстановить наряд, нарушенный стремлениями меньшинства, восстановить все по-прежнему, как было при прежних великих государях. Понятно, что при таком стремлении большинства стремления слабого меньшинства к чему-нибудь другому не могли быть успешны. Есть известие, что бояре взяли с нового царя такую же запись, какую дал Шуйский, т. е., «не осудя истинным судом с боярами своими, никого смерти не предать и вместе с преступником не наказывать его родственников». Другое известие говорит, что Михаил обязался не казнить вельмож смертию, а наказывать только заточением. Но судьба Шеина противоречит этому известию, а судьба родных Шеина противоречит и первому известию. Значит, если и была взята запись, то имела силу только в начале царствования. В 1625 году царь извещал воевод: «По нашему указу сделана наша печать новая, больше прежней, для того, что на прежней печати наше государское титло описано было несполна, а ныне прибавлено на печати в подписи: самодержец; а что у прежней нашей печати были промеж глав Орловых слова, и ныне у новой печати слов нет, а над главами у орла корона». Касательно отношения бояр к царю и к остальным частям московского народонаселения в начале царствования Михайлова любопытно дело о бегстве знаменитого Федора Андронова и о поимке его. 14 марта 1613 года князь Федор Иванович Волконский, в доме которого содержался Андронов, дал знать боярам, что 13 числа ночью колодник от него ушел. Бояре тотчас разошлись ловить его, и Андронов был пойман крестьянами и козаками на Яузе за Калининым вражком, от Москвы за семь верст. Донося об этом происшествии царю, бояре пишут: «А казнить его (Андронова) дворяне, атаманы, козаки и всякие люди отговорили, потому что о его побеге писано во все города и теперь про того изменника пишем грамоты во все города, что его поймали, и про него бы во всех городах было ведомо и сомненья бы нигде не было; а как всем людям про того изменника объявим, и его, государь, вершат по его злодейским делам, как всяких чинов и черные люди об нем приговорят». Схвачен был московский торговый человек Григорий Фонарник, который бывал у Андронова во время его заточения и ездил по городам собирать для него деньги. Григорий объявил, что эти деньги Андронов велел к себе привезти на постриженье; через того же Григорья Андронов приказывал к князю Федору Волконскому, чтоб тот упросил бояр позволить ему постричься в Соловках. Князь Волконский отвечал, что это дело не его, в том волен бог да государь, да бояре, а когда он, Федька Андронов, Москву разорял, то в те поры постричься не хотел.

      После этого ни в чем, ни в каких формах и выражениях мы не замечаем перемен в понятиях о значении великого государя: так, мы видим, что послы по-прежнему противополагают значение государя в Московском государстве значению, какое имели короли в Польше; соборы созываются очень часто царем Михаилом, ибо это явление было необходимо по тогдашнему состоянию общества: государственные средства были истощены в Смутное время; государство было очищено от врагов вследствие чрезвычайного напряжения сил народных, но это очищение не было окончательным, ибо ни внешние, ни внутренние враги не оставляли своих притязаний; напряжение сил поэтому должно было продолжаться: новый царь прямо требует этого, требует как исполнения обещания поддерживать престол, содействовать избранному царю в окончательном очищении и успокоении государства: так, по избрании своем Михаил не хочет идти в Москву до тех пор, пока собор исполнит свое обещание, прекратит разбои по дорогам и в городах. Но на этих частых соборах мы не видим также никакой перемены в отношениях земли к государю. Могущественное большинство, значит, смотрело по-прежнему на значение царя, и слабое меньшинство должно было сообразоваться с этим взглядом.

      Меньшинство действительно было слабо. Наследственной аристократии, высшего сословия не было, были чины: бояре, окольничие, казначеи, думные дьяки, думные дворяне, стольники, стряпчие, дворяне, дети боярские. При отсутствии сословного интереса господствовал один интерес родовой, который в соединении с чиновным началом породил местничество. Все внимание чиновного человека сосредоточено было на том, чтобы при чиновном распорядке не унизить своего рода. Но понятно, что при таком стремлении поддерживать только достоинство своего рода не могло быть места для общих сословных интересов, ибо местничество предполагало постоянную вражду, постоянную родовую усобицу между чиновными людьми: какая тут связь, какие общие интересы между людьми, которые при первом назначении к царскому столу или береговой службе перессоривались между собою за то, что один не хотел быть ниже другого, ибо какой-то его родич когда-то был выше какого-то родича его соперника? Мы видели, что князь Иван Михайлович Воротынский, высчитывая по наказу неправды короля Сигизмунда, должен был сказать, что король посажал на важные места в московском управлении людей недостойных, худородных, и в числе последних упомянул двоих князей: так, князь нечиновный в глазах князя чиновного был человек худородный.

      В силу местничества на верху чиновной лестницы постоянно являлись одни и те же фамилии. «Бывали на нас опалы и при прежних царях, - говорит тот же Воротынский польским комиссарам, - но правительства у нас не отнимали». Действительно, и Грозный, заподозревая, опаляясь беспрестанно на вельмож своих, окружив себя опричниною, не отнял у бояр земского управления. Бояре, оставшиеся после Грозного, были, разумеется, не похожи даже на тех, которые пережили опалы Иоанна III и сына его Василия; у этих было еще в свежей памяти прежнее положение князей и дружины; они помнили, что еще Иоанн III обращался с ними не так круто, как сын его Василий, поведение которого поэтому представлялось чем-то новым, еще случайным, но поведение Грозного отняло последние надежды, сломило все притязания, всякое сопротивление. Иные, с иным духом вышли поэтому бояре из тяжелого испытания; но все еще у них оставалась старина: несмотря на опалы, правительства с них не снимали. Понятно, какое важное значение должны были приобресть фамилии, которые постоянно находились у правительственного дела, всякую думу ведали, как они сами выражались: при отсутствии просвещения подобная практика заменяла все; знание обычая, предания, при исключительном господстве обычая и предания, такое знание было верховною государственною мудростию, и люди, которые сами, которых отцы и деды думу ведали, казались нижестоящим, непосвященным, столпами государства, особенно же те из них, которые еще при этом отличались умом и деятельностью. Мы видели, как мелкочиновный по тогдашнему человек, стольник князь Дмитрий Михайлович Пожарский, говорил о великочиновном человеке, боярине князе Василии Васильевиче Голицыне: «Если бы теперь такой столп, как князь Василий Васильевич, то за него бы вся земля держалась и я бы при нем за такое великое дело не принялся». Почему же князь Голицын мог казаться так высок знаменитому воеводе-освободителю? Сам Голицын объясняет нам дело. «Нас из Думы не высылывали, мы всякую Думу ведали», - говорит он.

      Но Голицын не возвратился из неволи литовской, брат его Андрей погиб, отстаивая честь Думы, оскверненной присутствием Федьки Андронова с товарищи; оба они сошли со сцены вследствие событий Смутного времени, которое имеет важное значение в судьбах древней московской знати. Такая буря не могла пройти без того, чтоб не растрясти многого; особенно сильно было потрясение, когда после гибели первого Лжедимитрия началась усобица между двумя царями - царем московским, Шуйским, и царем таборским, или тушинским, вторым самозванцем: последний, чтоб иметь средства бороться с Шуйским, чтоб иметь и двор, и думу, и войско, обратился к людям, которые не могли быть при дворе, в думе, в войске московского царя или, по крайней мере, не могли получить в них важного значения; тушинский самозванец и воеводы его восстановляли не одни самые низшие слои народонаселения против высших, предлагая первым места последних; сильное брожение поднялось во всех сферах: все, что только хотело какими бы то ни было средствами выдвинуться вперед, получить чины высшие, какие при обыкновенном порядке вещей получить было нельзя, все это бросилось в Тушино, начиная от князей, которые из стольников или окольничих хотели быть поскорее боярами, до людей из черни, которые хотели быть дьяками и думными дворянами, и все эти люди получили желаемое. После Клушинской битвы, уничтожившей окончательно средства Шуйского, бояре, чтоб не подчиниться холопскому царю, второму Лжедимитрию, провозгласили царем королевича польского, но тушинские выскочки уже прежде забежали к королю и, готовые на все, чтобы только удержать приобретенное в Тушине положение, присягнули самому королю вместо королевича, обязались хлопотать в Москве в пользу Сигизмунда, и вот бояре, которые готовы были на все, чтоб отделаться от ненавистного Тушина, с ужасом увидали, как тушинцы ворвались к ним в Думу под прикрытием поляка Гонсевского, как торговый мужик Федька Андронов засел вместе с Мстиславским и Воротынским. Это была уже смерть боярам, по их собственным словам, но делать было нечего, они были в плену у поляков; кто из них поднимал голос, того сажали за приставов, как посадили Андрея Голицына и Воротынского. А между тем земля, обманутая королем, поднималась во имя православия; за неимением столпов земля должна была обратиться к людям незначительным, и вот опять пошли вперед малочиновные люди. Начальниками первого восстания были: Ляпунов, один из первых, который воспользовался Смутным временем, чтоб выдвинуться вперед, Ляпунов, враждебно относившийся к боярам и вообще отецким детям, а подле Ляпунова тушинские бояре, князь Трубецкой и козак Заруцкий. «Как таким людям, Трубецкому и Заруцкому, государством управлять? Они и своими делами управлять не могут», - писали бояре из Москвы по областям. Русские люди были согласны в этом с боярами, но никак не хотели согласиться в том, что надобно держаться Владислава, т. е. дожидаться, пока придет сам старый король в Москву с иезуитами, и выставили второе ополчение, главный воевода которого был член захудалого княжеского рода, малочиновный человек, стольник Пожарский, а подле него - мясник Минин.

      Ополчение успело в своем деле; большинство, истомленное смутами, громко требовало, чтоб все было по-старому; старина была действительно восстановлена, но не вполне, ибо в народе историческом никакое событие не проходит бесследно, не подействовав на ту или другую часть общественного организма. В первенствующих фамилиях оказался недочет: Романовы перешли на престол, удалились Годуновы, исчезли Шуйские беспотомственно, за ними - Мстиславские, за теми - Воротынские, изгибли самые важные, самые энергические из Голицыных, а при чиновном составе тогдашнего общества, при малочисленности фамилий, стоявших наверху и хранивших старые предания, исчезновение важнейших из этих фамилий имело решительное влияние. Так Смутное время доканчивало то дело, которое коренилось в первоначальных отношениях государственных органов при самом начале истории и ясно вскрылось в половине XV века, когда сложилось Московское государство. В это время княжеские и старые вельможеские роды, обступившие престол собирателя земли, государя всея Руси, не принесли с собою средств для поддержания своей самостоятельности. Это не были богатые наследственные владельцы целых областей и городов, которые бы могли дать средства к жизни многочисленным подручникам, уделяя им земельные участки, содержа их на жалованье с зависимостию от себя. Князья от старинных княжеств своих принесли только родовые прозвания; отчины же их составлялись из прежней частной собственности князей, которая дробилась все более и более вследствие сильного распложения родов и отсутствия майората, умалялась вследствие обычая отдавать отчины в монастыри на помин души. Один только великий князь, государь всея Руси, имел в своем распоряжении огромное количество земли, раздавая которое в поместья он мог создать себе многочисленное войско, вполне от него зависевшее. Умножение и поддержание этого войска, доставление ему возможности быть всегда готовым становится главным интересом государства, и мы видели, какое влияние имел этот интерес на земледельческое народонаселение в конце XVI века. Для служилых людей, для этой военной массы, для этого болыпинства, интерес поместья был интересом исключительным, и ему государство поспешило удовлетворить. У людей высших чинов были другие интересы, и после долгой и тяжелой борьбы, казалось, этим интересам их будет удовлетворение, когда Шуйский дал известную запись. Но наступила Смута: поднялись козаки; бояре были заперты в Москве, а служилые люди, дворяне и дети боярские, действовали под предводительством своих, очистили государство, прогнали козаков. Опять они на первом плане с своим исключительным интересом, интересом поместья, и с своим нерасположением к людям, которые, имея большие против них выгоды, имеют несоответственные выгодам обязанности и труды. G этим интересом своим, который постоянно сталкивался с интересами людей сильных, богатых и вельможных, с этим соперничеством и нерасположением к ним служилые люди, разумеется, не могли сочувствовать их интересу, не могли поддерживать их стремления. Подле служилых людей в деле очищения государства стояли жители городов, но у этих опять были свои интересы: разгромленные в Смутное время, отбывши своих промыслишков, угнетаемые пятою деньгою, необходимою для окончательного восстановления государства, ведя постоянную борьбу с воеводами и губными старостами, защиту от которых находили в царской власти, не оставлявшей жалоб их без внимания, горожане нисколько не могли сочувствовать интересу тех чинов, к которым принадлежали их воеводы; надобно читать принадлежащее горожанину Псковское сказание о Смутном времени и о царствовании Михаила Феодоровича, чтоб узнать все нерасположение горожан к поступку бояр относительно записи, обеспечивавшей интерес боярский. Наконец, должно заметить, что личность царя Михаила как нельзя более способствовала укреплению его власти: мягкость, доброта и чистота этого государя производили на народ самое выгодное для верховной власти впечатление, самым выгодным образом представляли эту власть в глазах народа; известная доброта царя исключала мысль, чтобы какое-нибудь зло могло проистекать от него, и все, что не нравилось тому или другому, падало на ответственность лиц, посредствующих между верховною властию и народом: то же самое Псковское сказание, которое, конечно, нельзя заподозрить в официальной лести, всего лучше выражает этот взгляд народа на царя Михаила.

      Князь Федор Иванович Мстиславский в первое десятилетие царствования Михаилова по-прежнему занимал первое место в Думе, был именным представителем боярства, ибо по-прежнему писалось: «Бояре - князь Ф. И. Мстиславский с товарищи»; он умер в 1622 году; неспособный, как мы видели, и прежде играть действительно первенствующую роль, князь Мстиславский, разумеется, не мог приобресть важного значения при Михаиле; энергия князя Воротынского ограничивалась, как видно, только протестом против унижения Мстиславских и Воротынских; он умер в 1627 году. И Дума и двор в первые годы царствования Михаилова находились в смутном положении, изобличали беспорядок, бывающий обыкновенно следствием сильных бурь: развалины старины, слабые, беспомощные, лишенные главных подпор своих, низвергнутых бурею; подле них нанесенный ураганом новый слой, также еще не утвердившийся крепко, не вошедший в свое положение. При таком неопределенном состоянии и при отсутствии твердой руки, которая бы все привела в порядок, каждому дала свое место, всего легче людям энергическим, ловким, дерзким и неразборчивым в средствах овладеть волею других и приобресть видное место: таковы были в начале царствования Михаилова Салтыковы, подкрепляемые родственною связью с матерью царской; Филарет Никитич низвергнул их, и во время его правления они были в заточении необратном, но после смерти его немедленно возвращены с прежними чинами, а в 1641 году Михаила Михайлович получил боярство. Есть известие, что во время двоевластия особенно усилился князь Борис Александрович Репнин. Эта сила возбудила негодование в других боярах, к которым по смерти Филарета Никитича пристала и царица. Боярам удалось удалить Репнина из Москвы: его послали воеводою в Астрахань под предлогом утушения ногайского возмущения и во время отсутствия успели очернить перед царем. Достоверно о князе Борисе Репнине нам известно только то, что он пожалован в бояре из стольников в январе 1640 года; в мае 1642 он был отправлен в Тверь искать золотой руды, а в апреле 1643, как мы видели, он действительно был отправлен в Астрахань по вестям об измене ногайских татар. Мы видели также, что при Годунове отец князя Бориса, Александр Репнин, с Федором Романовым и князем Иваном Сицким были между собою братья и великие друзья: поэтому неудивительно, что князь Борис, бывший, как видно, деятельнее и способнее старшего брата своего, князя Петра, мог приобресть большую силу в правление Филарета Никитича.

      Родовой интерес с чиновным началом были по-прежнему на первом плане, и потому, чтоб понять тогдашние вельможеские отношения, мы должны обратиться к их местническим спорам. В 1613 году на праздник Рождества богородицы были приглашены к царскому столу бояре: князь Ф. И. Мстиславский, Иван Никитич Романов и князь Борис Михайлович Лыков. Родной дядя царский, бесспорно, уступал место князю Мстиславскому, но Лыков не хотел уступить Романову и второго места и бил челом, что ему меньше Ивана Никитича быть невместно: государь на князя Бориса кручинился и говорил ему много раз, чтоб он у стола был, что под Иваном Никитичем быть ему можно, и Лыков на этот раз уступил убеждениям царя, но потом раскаялся в своей уступчивости: в апреле 1614 года, в Вербное воскресенье, опять были приглашены к царскому столу князь Мстиславский, Иван Никитич Романов и князь Лыков, и опять Лыков бил челом на Романова; государь напомнил ему, что прошлого года он сидел ниже Ивана Никитича; Лыков отвечал, что ему меньше Романова быть никак нельзя, лучше пусть государь велит казнить его смертью; а если государь укажет быть ему меньше Ивана Никитича по своему государеву родству, потому что ему, государю, Иван Никитич дядя, то он с Иваном Никитичем быть готов». Государь возражал, что ему, Лыкову, меньше Ивана Никитича можно быть по многим причинам, а не по родству, и он бы его, государя, не кручинил, садился под Иваном Никитичем; но Лыков не послушался, за стол не сел и уехал домой; два раза посылали за ним, и все понапрасну, посланным был один ответ: «Готов ехать к казни, а меньше Ивана Никитича мне не бывать». Тогда государь велел его выдать головою Романову. Приехал посол персидский, назначили рынд на представлении посла царю; но рынды стали местничаться, вследствие чего один из них убежал из дворца и спрятался, другой сказался больным; царь долго дожидался - нет рынд! Наконец назначили князя Василия Ромодановского и к нему в товарищи привели Ивана Чепчюгова, который сказывался больным, но Чепчюгов бил челом, что ему с Ромодановским быть невместно. Тут вступился в дело князь Дмитрий Михайлович Пожарский по однородству с Ромодановскими и бил челом, что Чепчюгов весь род их обесчестил, будучи молодого отца сыном, дед его был татарским головою, да и то по случаю, потому что был Щекаловым свой и те его по свойству вынесли; государь велел Чепчюгова бить батогами и выдать головою князю Ромодановскому. С Чепчюговым, молодого отца сыном, легко было сладить Пожарскому, но иначе кончилось его собственное местническое дело с Салтыковыми. Пожаловал государь в бояре известного уже нам Бориса Михайловича Салтыкова, а у сказки велел стоять боярину князю Д. М. Пожарскому; Пожарский бил челом, что он Салтыкову боярство сказывать и меньше его быть не может; началось дело в присутствии государя, и найдено, что родич Пожарского, князь Ромодановский, был товарищем с знаменитым Михайлою Глебовичем Салтыковым, а Михайла Глебович по родству меньше Бориса Михайловича Салтыкова; найдено, что Пушкины ровны Пожарскому и в то же время гораздо меньше Михайлы Глебовича Салтыкова. Когда читались все эти статьи, Пожарский молчал, говорить было нечего; государь потребовал от него, чтоб он сказал боярство Салтыкову, меньше которого быть ему можно, но Пожарский не послушался, съехал к себе на двор и сказался больным. Боярство сказал Салтыкову думный дьяк, а в разряде записали, что сказывал Пожарский, но Салтыков этим не удовольствовался, бил челом о бесчестье, и Пожарский был выдан ему головою. 10 июня 1618 года писал из Калуги к государю боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский, что он лежит болен и ожидает смерти час от часу; государь указал послать к нему с милостивым словом спросить о здоровье стольника Юрия Игнатьева Татищева, но Татищев стал бить челом, что ему к князю Пожарскому ехать невместно; ему отвечали, что ехать можно; но он государева указа не послушал, сбежал из дворца и у себя дома не оказался. Его высекли кнутом и послали к Пожарскому головою. В 1627 году государь указал быть у себя в рындах стольникам, князю Петру да князю Федору, детям князя Дмитрия Михайловича Пожарского, и с ними князю Федору и князю Петру Федоровичам Волконским. Волконские били челом, что они с Пожарскими быть готовы, но чтоб от того вперед их отечеству порухи не было, потому что на князя Дмитрия Михайловича Пожарского били челом Гаврила Пушкин и другие, которые им в версту. Государь велел им сказать, что они бьют челом не делом, быть им с Пожарскими можно всегда бессловно, Гавриле Пушкину в челобитье на Пожарского отказано, а другим было наказанье; Волконские были в рындах, но князь Дмитрий Михайлович этим не удовольствовался, бил челом, что Волконские своим челобитьем сыновей его позорят, тогда как и прадедам Волконским с его детьми не сошлось. Государи приказали послать Волконских в тюрьму. В 1634 году Бориса Пушкина посадили в тюрьму за челобитье на Пожарского.

      Был в это время в царской службе знатный выходец из Крыма, князь Юрий Еншеевич Сулешов; когда вместе с ним назначили рындою Ивана Петровича Шереметева, то последний бил челом, что «князь Сулешов иноземец, а в нашу версту до сих пор никто меньше его не бывал, и в том твоя государева воля, какова ты его, государь, ни учинишь, нам все равно, только бы нашему отечеству вперед порухи от того не было». Тут стали бить челом на Шереметева Бутурлин, Плещеев, князь Троекуров: «Бьет он челом на князя Сулешова, сказывает, будто в его версту с князем Юрием никто не бывал, но мы прежде с князем Юрием бывали, а отечеством мы Ивана Шереметева ничем не хуже, и он нас этим бесчестит». Сулешов бил челом: «Не только Ивану Шереметеву, хотя бы кто и лучше его, то по вашей государской милости и по моему отечеству можно быть со мною: князя Петра Урусова царь Василий развел (сделал ровным) с князем Михаилом Васильевичем Скопиным-Шуйским, а наши родственники в Крыму гораздо честнее Урусовых, и то вам, государям, известно». Шереметев отвечал: «Князья Урусовы и Сулешовы крымские роды в Московском государстве, отечество их неведомо, кто кого больше или меньше, это в государевой воле; хочет он, государь, иноземца учинить у себя честным и великим, и учинит, а до сих пор никто в Шереметевых версту с князем Юрием не бывал». Государь велел сказать Шереметеву, что ему можно быть с Сулешовым по иноземству. Но и после этого местнические придирки не оставили Сулешова в покое: так, боярин князь Григорий Ромодановский бил челом, что ему меньше боярина князя Юрия Сулешова быть невместно потому: «Когда я в прошлом, 1615 году послан был на съезд с крымскими послами, то послом в то время был большой дядя князя Юрия Ахмет-паша Сулешов и приезжал он ко мне на съезд, и в государевом шатре у меня был». Государь и патриарх князю Григорию говорили: какие ему с Ахмет-пашою места? Ахмет-паша служит крымскому царю, а князь Юрий служит государю! Ромодановский успокоился. Окольничий Никита Васильевич Годунов бил челом, что ему меньше боярина Василия Петровича Морозова быть нельзя; государь приговорил Годунова послать в тюрьму за бесчестье Морозова; несмотря на то, Годунов возобновил челобитье и указал случай, что под Кромами племянник его, Иван Годунов, был выше Морозова; тогда весь род Морозовы и Салтыковы били челом, что никогда Годуновым с Морозовыми и Салтыковыми не сошлось, а что Годунов упрекает их племянником своим, то царю Борису была тогда воля, по свойству своих выносил, и говорить было против царя Бориса нельзя, ведомо и самому государю, каково было при царе Борисе: многих своею неправдою погубил и разослал. Годунова посадили в тюрьму и выдали головою Морозову. Но, выигравши перед Годуновыми, Морозов потерял перед знаменитым князем Дмитрием Тимофеевичем Трубецким, которому назначено было встречать Филарета Никитича ближе к Москве, чем Морозову; последний при этом объявил, что уступает Трубецкому потому только, что государь приказал всем быть без мест; но Трубецкой за это объявление стал его бранить и позорить перед боярами, называл страдником (мужиком); на это Морозов отвечал, что в 1597 году князь Иван Куракин бил челом о местах на большого брата Дмитриева, князя Юрия Трубецкого, и с ним не был, князь Юрий Трубецкой теперь в измене, служит королю, а прежнее государево уложенье: которые бывали в делах и отъезжали, те у себя и у своего рода теряли многие места. Государи Михаил и Филарет, выслушав челобитье обоих бояр, Трубецкого и Морозова, приказали боярам поговорить об этом деле, и состоялся приговор: сказать Морозову, что он бил челом не делом, и посадить его в тюрьму; но государь для радостной встречи отца своего освободил Морозова от тюрьмы.

      В 1623 году на свадьбе татарского царевича Михайлы Кайбуловича поссорились однородцы Бутурлины: Василий Клепик-Бутурлин бил челом, что ему велено быть на свадьбе в сидячих, а брату его, окольничему Федору Левонтьевичу Ворону-Бутурлину,- в посаженых отцах, и ему в сидячих быть нельзя, потому что он по роду своему больше Федора многими местами; а Федор бил челом, что Василию можно быть меньше его. «В родстве они с нами,- говорил он,- разошлись далеко, служили по Новгороду и отечество свое истеряли; а деды его, Федоровы, родные, и дядя, и отец отечества своего нигде не истеряли, и на свою братью новгородцев этих бивали челом, чтоб ими не считаться; эти новгородцы бывали с их дедами и отцами в товарищах, бывали и в головах, а их отцы и деды знатны были, и во всех государевых чинах бывали, и в родословце описаны все по именам, а новгородцев этих по чему знать: сколько их плодилось и кто у них большой и меньшой брат? И они их не знают, и как им считаться с ними по роду?» Государи, слушав выписки из разрядов и родословца, указали: по разрядам окольничего Федора Бутурлина оправить, а Василия Клепика да Ивана Матвеева Бутурлиных обвинить; а что по родословцу Василий да Иван пошли от большого брата и Федор от меньшого, то после родители Василья и Ивана потеряли многими потерками. На государевой свадьбе в 1624 году произошел спор между лицами познатнее. Чтоб избежать местничества, государь указал быть на своей радости без мест и для укрепленья велел подписать указ думным дьякам и приложить государеву печать. Несмотря на то, боярин князь Иван Васильевич Голицын объявил, что ему меньше бояр князей Ивана Ивановича Шуйского и Дмитрия Тимофеевича Трубецкого быть нельзя, и на свадьбу не поехал; на увещание царя и патриарха отвечал обычными словами: «Хотя вели государь казнить, а мне меньше Шуйского и Трубецкого быть никак нельзя». Государь объявил об этом боярам, и те отвечали, что князь Иван Голицын сделал так изменою и по своей вине достоин всякого наказанья и разоренья. Вследствие этого приговора великие государи указали: у князя Ивана Голицына за его непослушанье и измену поместья и вотчины отписать, оставить за ним в Арзамасе одно вотчинное село, которое поменьше, а его с женою сослать в Пермь. В 1642 году племянник этого Голицына, боярин князь Иван Андреевич, проиграл дело с князем Черкасским; думный дьяк сказал ему: «Был государь при иноземцах в золотой палате, и ты, князь Иван, в то время хотел сесть выше боярина князя Дмитрия Мамстрюковича Черкасского и называл его своим братом и тем его обесчестил: боярин князь Дмитрий Мамстрюкович - человек великий и честь их старая, при царе Иване Васильевиче дядя его, князь Михаил Темрюкович, был в великой чести, и бывали с ним многие». Голицына посадили в тюрьму. Мы видели, что князь Лыков за свой отказ быть с Черкасским должен был заплатить бесчестье последнему; Пожарский соглашался быть с Черкасским в младших воеводах бесспорно; но в 1633 году князья Куракин и Одоевский, назначенные в сход к Черкасскому, били челом, что они быть с Черкасским готовы, но если вперед кто-нибудь из равных или меньших им не захочет быть с ним в товарищах, то чтоб от этого им, Куракину и Одоевскому, и родичам их бесчестья и позору не было, причем Одоевский припомянул о деле Лыкова. Черкасский бил челом на Куракина и Одоевского, говорил, что Лыков бил челом, будто ему в одном полку с ним быть нельзя за тяжелым его нравом, а не за отечеством, да и за это недельное челобитье доправлено на князе Лыкове бесчестье 1200 рублей; а в отечестве князю Лыкову бить на него челом нельзя: при прежних государях с его, Черкасского, ближними родственниками бывали князь Шейдяков и другие многие большие роды, до которых и лучшим в их родах между Оболенскими, Куракиными и Одоевскими в отечестве многими местами недостало. Бояре приговорили Одоевского и Куракина посадить в тюрьму.

      По-прежнему не было почти ни одного назначения на службу, при котором бы назначенные люди не били челом друг на друга; в 1624 году в Тулу были назначены воеводами князья Иван Голицын и Никифор Мещерский, и Голицын дал знать государю, что дворяне приходили к нему в съезжую избу с великим шумом, сотенные и подъездные списки перед ним пометали и сказали, что им в головах от него быть нельзя для товарища его князя Никифора Мещерского. В 1633 году послал государь в Стародуб к воеводе Бутурлину в товарищи воеводу Алябьева, да с ним велено быть дворянам московским, жильцам и дворовым людям; но дворяне и жильцы били челом государю на Алябьева, что у него в полку быть нельзя, потому что и последний дворянин и жилец ему, Алябьеву, в версту; тогда государь указал дворянам и жильцам быть с одним Бутурлиным, а с Алябьевым указал быть дворовым людям: подымочникам, сытникам, конюхам, кречетникам, сокольникам, охотникам и детям боярским царицына чина. Иногда дворянин бил челом, что ему нельзя быть в товарищах у такого-то по местническим счетам, а на деле выходило, что под этим предлогом он только хотел отбыть от службы: так, в 1614 году Кикин бил челом на Михалкова, а потом признался, что ему до Михалковых в отечестве дела нет, да и не сошлось, а бил он челом для того, что он человек бедный, подняться ему было в назначенную посылку нечем, и он думал, что его от этой посылки отставят. В 1618 году стольник Богдан Нагово растравил себе руку, чтоб не быть в рындах вместе с князем Прозоровским. Ревность к поддержанию родовой чести выводила иногда наружу удивительные дела: в 1621 году приехал в Москву с воеводства из Бежецкого Верха Максим Языков и подал в разряд послужные списки, как приходили к Бежецкому Верху черкасы, и в послужных списках написаны от него головы с сотнями: князь Андрей Мордкин, Давид Милюков, Алексей Ушаков: но Мордкин и Милюков подали челобитья, что все это Языков выдумал, они в головах у него не бывали, не сошлось им быть у такого в головах, да и службу свою Языков ложно писал к государю: литовских людей он никогда не побивал и приступу к городу не бывало. По государеву указу обыскивали всем городом и нашли действительно, что Языков литовских людей никогда не побивал, приступу к городу не бывало и в головах у него князь Мордкин, Милюков и Ушаков не бывали; государь велел Языкова за воровство бить батогами нещадно да жалованья денежного убавить 25 рублей и поместного оклада полтораста четвертей, а за бесчестье Мордкина, Милюкова и Ушакова посадить в тюрьму на три дня. Явилась попытка подчинить родовым счетам не только назначение на места, но и повышение в чины: князь Федор Лыков бил челом на брата своего, боярина князя Бориса Михайловича Лыкова, «что меньшой мой брат, князь Борис, в боярах, а мне позорно быть в окольничих». Но государь челобитья его не послушал, велел ему быть в окольничих. Назначение женщин к разным торжествам придворным, на обеды к царице подавало повод также к местническим спорам, и женщинам приказывалось иногда быть без мест.

      Наскучив беспрестанными спорами и челобитными при всяком назначении, даже и при назначении в рынды, велели было назначать туда из меньших статей, из людей неродословных, которым нельзя было считаться службою предков; но и тут не избежали челобитий: так, стряпчий Ларионов, назначенный в рынды вместе с другим стряпчим, Телепневым, бил челом, что его, Ларионова, отец был городовой сын боярский, а Телепнева отец был подьячий, и из подьячих дьяк, и потому государь бы пожаловал, велел сыскать. Ему отвечали, что ему пригоже быть с Телепневым, потому что отец последнего был у государя думный дьяк, а его, Ларионова, отец - рядовой дьяк, и что они оба люди неродословные, и счету им нет: где государь велит быть, тот там и будь. Несмотря на то, Ларионов бил челом в другой раз; государь кручинился, велел его из стряпчих выкинуть и написать с города за то, что он государева указа не послушал; при этом думный дьяк говорил государевым словом, что государь для докуки и челобитья велел из меньших статей выбирать, к чему были и недостойны такие, но и те бьют челом! Но мало того, что неродословные считались с неродословными же, часто неродословные били челом на родословных, что особенно возбуждало негодование бояр, разбиравших местнические дела; при таких челобитьях родословные люди не хотели даже и судиться с неродословными: так, князья Ромодановские на суд не пошли с Левонтьевыми и сказали: «Нам с Левонтьевыми на суд идти неуместно, потому что они люди неродословные, молодые детишки боярские, а неродословным людям с нами, родословными людьми, никогда счета не бывает», и называли Ромодановские Левонтьевых коновалами. Когда в 1635 году Фустов бил челом на князя Борятинского на том основании, что дядя Фустова при царе Иване в немецких походах был больше одного из князей Борятинских, то думный дьяк сказал Фустову: «Ты бил челом не делом: Борятинские - люди честные и родословные, а ты человек неродословный, хотя родственники твои и бывали в разрядах больше Борятинских, только быть тебе меньше Борятинских можно». В следующем году, по поводу челобитья Голенищева на князя же Борятинского, челобитчику было сказано, что ему можно быть с Борятинским, ибо Борятинские князья нарочитые. Когда тут же Мясной бил челом на Ржевского, то ему сказано: «Вы люди нарочитые, а Ржевские нарочитые родословные люди». Неродословным иногда больно доставалось за челобитье на родословных; в 1617 году Левонтьев бил челом на князя Гагарина, за что думный дьяк бил его по щекам. В 1620 году Чихачев бил челом на князя Шаховского; бояре приговорили челобитчика бить кнутом, но думный дьяк, знаменитый Томила Луговской, сказал боярам: «Долго этого ждать», да, взявши палку, стал бить Чихачева по спине и по ногам, а боярин Иван Никитич Романов другою палкою бил также по спине и по ногам, и оба приговаривали: «Не по делом бьешь челом, знай свою меру». Двоевластие подало также раз повод к местническому делу: князь Петр Репнин, посланный от патриарха Филарета потчевать персидского посла, бил челом, что князь Сицкий, посланный прежде потчевать посла от государя, хвалится, что он этим стал больше его, князя Репнина; государь велел сказать Репнину, что каков он, государь, таков же и отец его, государев, их государское величество нераздельно, тут мест нет, вперед бы он об этом деле не бил челом и их, великих государей, на гнев не воздвигнул. В 1621 году государи велели сказать боярам: «Посылаются в разные государства послы, посланники и гонцы из дворян больших и городовых по разным государским делам, и те дворяне бьют челом государю, что им ехать невозможно, потому что прежде посылались в послах и посланниках их же братья дворяне, которые им в версту, а их посылают в посланниках, и в том себе ставят бесчестье и места; а прежде об этом не бивали челом и мест тут не бывало, потому что посылка послам, посланникам и гонцам бывает в разные государства по разным делам, и не вместе посылают и не за одним делом, часто случается быть дворянам в посланниках, потом в послах, а потом опять в посланниках или гонцах, смотря по делу; это челобитье дворяне вводят новое, для своей чести, а государеву делу чинят помешку; счет и челобитье дворянское прежде бывало в одном: кого с кем пошлют вместе на государеву службу». Бояре приговорили: вперед по таким делам ничьего челобитья не слушать.

      Правительство по-прежнему продолжало принимать в службу и раздавать поместья, не обращая большого внимания на происхождение этих новых помещиков. Но городовые дворяне и дети боярские неохотно впускали в свою среду людей низкого происхождения. В 1639 году углицкие дворяне и дети боярские били челом на угличанина же сына боярского Ивана Шубинского: «Верстан тот Иван царским жалованьем, поместным окладом и денежным жалованьем; а потом, не служа государю и не по отчеству, написан он в нашем городе по дворовому списку; а роду их, Шубинских, в нашем городе в дворовом списке не бывал никто при прежних государях и при тебе, государе, а были Шубинские в нашем городе в денщиках, дядя же его, Ивашка, родной был в нашем городе в нарядчиках. Милосердый государь! вели его, Ивана, из дворового списка выписать, чтоб нам от него бесчестным не быть, потому что он пущен в список не по отечеству своему и не по службе». Те же угличане били челом на двоих из своей братьи. Бориса Моракушева и Богдана Третьякова: «Написались тот Борис да Богдан по выбору не за службу, в осаде под Смоленском не сидели и ранены не были; а мы, холопи твои, служим тебе, государю, лет по 30 и по 40, а ложно о выборе не бивали челом. Милосердый государь! вели их из выбору выписать, чтоб нам перед ними в позоре не быть».

      Служба мечом считалась честнее службы пером, и потому для дворян было бесчестно служить в дьяках; дьяк Ларион Лопухин бил челом, что родители его служили искони в городах по выбору, а он до дьячества служил в житье (в жильцах), и потому просил отставить его от дьячества. Государь пожаловал: вперед ему в бесчестье, упрек и случай того, что он в дьяках, его братьи дворянам не ставить, взят он из дворян в дьяки по государеву именному указу, а не его хотеньем.

      Как еще крепко было основание местничества, родовое единство, видно из следующей челобитной: «Царю государю бьет челом холоп твой Степанка Милюков: указал ты, государь, на нас, холопах своих, на всем роде Милюковых, взять князю Сонцеву-Засекину денег сто рублей за его рабу, а за Васькину жену Милюкова и за его Васькина сына, которого он с нею прижил. Те деньги сто рублей платил я один, занимая в кабалы, росты давал большие и одолжал великим долгом, а не платили тех денег: Матвей Иванов сын Старого Милюков, Андрей Клементьев сын Милюков, Иван Федоров сын Милюков, Давыд Михайлов сын Милюков, Андрей, Федор, Яков и Астафий, дети Ивана Михайлова Милюкова, Ермолай Назарьев сын Милюков, Мосей Емельянов сын Милюков, Сергей Ульянов сын Милюков; а по твоему государеву указу велено взять те деньги на всем роду, потому что о том Ваське били мы челом всем родом Милюковых, а не один я».

      Благодаря местническим делам и служебным назначениям, записанным в разрядах, мы можем знать сколько-нибудь о судьбе людей и родов, с которыми так часто встречались в Смутное время. Мы видели, что Годуновы должны были отказаться от тех местнических отношений, на которые давало им право положение их при царе Борисе; один из них, Матвей Михайлович, был боярином при царе Михаиле и воеводою в Тобольске (1620 год); в 1631 году он был послан в Рязань разбирать дворян и детей боярских, а в 1632 был воеводою в Казани; в придворных церемониях, за столом царским нередко упоминается окольничий Никита Васильевич Годунов; жена окольничего Ивана Ивановича Годунова Ирина Никитична, родная тетка царя, была еще жива, упоминается по случаю свадьбы царской в 1626 году. Дочь царя Бориса Ксения, или Ольга, умерла в 1622 году в Суздале; перед смертию она била челом царю, чтоб позволил похоронить ее в Троицком Сергиеве монастыре вместе с отцом и матерью; царь исполнил просьбу. Последний из Шуйских, князь Иван Иванович, возвратившийся из Польши и занявший между боярами следующее ему высокое по отечеству место, упоминается действующим только при одном значительном случае: он присутствовал при чтении обвинительной сказки Шеину перед казнию. Упоминаются между стольниками и воеводами Нагие. Князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой после несчастного похода своего против шведов и после победы, одержанной им в местнической борьбе над Морозовым, был послан в 1622 году по литовским вестям в Ярославль для разбора дворян и детей боярских, кому можно быть на государевой службе; в 1625 году был воеводою в Тобольске. Сын знаменитого Прокофья Ляпунова, Владимир Прокофьич, упоминается в 1614 году воеводою в Михайлове, потом вторым воеводою передового полка в Переяславле Рязанском; в 1625 году, по поводу местничества, обозначились отношения Ляпуновых к Рязани, где этот обширный род продолжал иметь важное значение: в Переяславль Рязанский назначены были стольник и воевода князь Петр Александрович Репнин и князь Иван Федорович Чермный-Волконский; в передовой полк на Михайлове воевода князь Федор Федорович Волконский-Мерин да Ульян Семенович Ляпунов. При этом назначении Ляпуновы, Владимир и Ульян, били челом на Волконских, позоря соперников незаконным происхождением. Второй рязанский воевода, князь Иван Волконский, испугался и бил челом государю, что ему с князем Петром Репниным в товарищах быть нельзя, потому что били челом на них Ляпуновы в отечестве, а князь Петр Репнин Ляпуновым свой: дочь Захара Ляпунова за ним, а семья Ляпуновых на Рязани великая, и пожалуй князь Петр станет ему мстить за Ляпуновых. Государь велел отставить Волконского и назначить на его место Ловчикова. Но Ульян Ляпунов бил челом и на Ловчикова, что ему меньше его быть нельзя; бояре приговорили отказать Ляпунову, потому что Ловчиковы в чести давно, а Ульянов отец ни в какой чести и нигде в воеводах не был. Тогда Ляпунов стал бить челом на Михайловского воеводу князя Федора Волконского. Бояре и тут приговорили Ляпунову отказать, потому что Волконские в чести, в окольничих, в стольниках и воеводах, а Ляпунов служил с Рязани, ему и то находка, что теперь велено ему быть в воеводах. Ляпунов на службу приехал, но никакого дела с Волконским не стал делать; послан был из Москвы Гагин заставить Ляпунова дело делать и в случае ослушания посадить в тюрьму; Ляпунов не послушался и был посажен в тюрьму; но Волконский доносил, что Гагин посадил Ляпунова в городню, а не в тюрьму, Ляпунов проломал мост и ходит из городни на башню и живет все на башне своим покоем, а не в тюрьме: тогда отправлен был из Москвы Пущин вынуть Ляпунова из городни и послать на службу, если же не захочет, то посадить в тюрьму вместе с другими тюремными сидельцами, а не в городню; Ляпунов уступил. В 1629 г. Владимир Прокофьич Ляпунов был назначен вторым воеводою сторожевого полка на Крапивне, и был потом отставлен по челобитью дворян и детей боярских тамошних городов, били челом на него недружбою (т. е. что он им недруг).

      Князя Дмитрия Михайловича Пожарского мы встречали часто в царствование Михаила и в важных случаях, в походах и при сборе денег ратным людям. 27 сентября 1618 года был у государя у стола боярин князь Дмитрий Михайлович Пожарский, и была ему речь: «Ты был на нашей службе против недруга нашего литовского королевича, нам служил, против польских и литовских людей стоял, в посылках над ними многие поиски делал, острог ставить велел, многих польских и литовских людей побивал и с этим боем языки к нам часто присылывал, нашим и земским делом радел и промышлял, боярину нашему, князю Борису Михайловичу Лыкову, когда он из Можайска шел к Москве, помогал». За все эти службы Пожарский получил: кубок серебряный позолоченный с покрышкою, весу в нем три гривенки тридцать шесть золотников, шуба - атлас турский на соболях, пуговицы серебряные золоченые. Понятно, что Пожарский, вследствие известного стремления Филарета Никитича награждать людей, потрудившихся в безгосударное время, не мог ничего потерять с возвращением Филарета из Польши. Тотчас после посвящения Филарета в патриархи в сентябре 1619 года даны были ему: село, проселок, сельцо и четыре деревни за крепость и мужество, оказанные им во время последней войны; в 1621 году вотчина, данная Пожарскому царем Василием, пополнена и подкреплена жалованною грамотою. В это время он ведал Разбойный приказ; на свадьбе царя в 1624 году Пожарский был вторым дружкою с государевой стороны; на второй свадьбе в 1626 году он занимал то же место; жена его, княгиня Прасковья Варфоломевна, была второю свахою с государевой стороны, хотя в местнических челобитных и продолжали писать, что Пожарские - люди не разрядные, при прежних государях, кроме городничих и губных старост, нигде не бывали. В 1628 году Пожарский был назначен воеводою в Новгород Великий, где он пробыл 29 и 30 годы; в 1635 году был назначен в судный московский приказ. В последний раз Пожарский упоминается за царским обедом 24 сентября 1641 года; в 1642 году полагают его кончину. Говоря о судьбе князя Дмитрия Михайловича, нельзя не упомянуть о любопытной челобитной, которую он подал царю в 1634 году вместе с двоюродным братом своим, князем Дмитрием Петровичем. Из этой челобитной видна также вся крепость родовых отношений в описываемое время: дядя имеет право бить, сажать на цепь и в железа племянника за дурное поведение, и когда эти средства не помогают, жалуется царю из боязни, чтоб правительство за дурное поведение племянника не положило опалы на дядю, ибо при единстве рода старший родич отвечал за младшего. «Племянник наш,- бьют челом Пожарские,- племянник наш Федька Пожарский у нас на твоей государевой службе в Можайске заворовался, пьет беспрестанно, ворует, по кабакам ходит, пропился донага и стал без ума, а нас не слушает. Мы, холопи твои, всякими мерами его унимали: били, на цепь и в железа сажали; поместьице, твое царское жалованье, давно запустошил, пропил все, и теперь в Можайске из кабаков нейдет, спился с ума, а унять не умеем. Вели, государь, его из Можайска взять и послать под начал в монастырь, чтоб нам от его воровства вперед от тебя в опале не быть». Наконец мы должны упомянуть еще об одном случае, когда было произнесено имя Пожарского с указанием на поведение его во время избрания царя в 1613 году; это указание, впрочем, мы можем только принять к сведению, не имея возможности сказать что-нибудь решительное ни за, ни против. В 1613 году, на размежеванье границ русских и литовских со стороны Псковской области, поссорился стольник князь Василий Большой Ромодановский с дворянином Ларионом Суминым и бил челом, что Сумин у съезжего шатра говорил невместимое слово, а именно, «чтоб он, князь Василий, не государился и не воцарялся, что и брат его, Дмитрий Пожарский, воцарялся и стало ему в двадцать тысяч». Сумина допрашивали, в какое время князь Дмитрий воцарялся и докупался царства? и Сумин отрекся, что никогда ничего подобного не говаривал; но свидетели показали, что говорил.

      С именем Пожарского неразрывно связано имя Минина: за подвиг, за который Пожарский получил боярство, Минин получил думное дворянство, также поместья и вотчину, получил он это «за службу, что он, с боярами и воеводами и ратными людьми пришед под Москву, Московское государство очистил». В 1615 году царь писал нижегородским воеводам: «Бил нам челом думный наш дворянин Кузьма Минич, что живет он на Москве при нас, а поместья и вотчина за ним в Нижегородском уезде, и братья его и сын живут в Нижнем Новгороде, и им, и его людям и крестьянам от исков и поклепов чинится продажа великая: так нам бы его пожаловать, братью его и сына, людей и крестьян не велеть судить в Нижнем Новгороде ни в чем, а велеть их судить на Москве. И как эта наша грамота к вам придет, то вы б на Кузьмину братью, на людей и на крестьян кроме татиного и разбойного дела суда не давали без наших грамот». О деятельности Минина мы не знаем ничего; раз только удалось нам встретить известие о нем в приведенном выше деле о побеге Андронова. Торговый человек Богдан Исаков в допросе показал, что он прихаживал к Андронову по свойству и свез из Москвы сестру Андронова Афимью, жену Василья Болотникова, а пожитков он с нею не вез ничего, только было на ней одно платьишко, что ей дал Кузьма Минин. В 1616 году Кузьмы Минина уже не было на свете; вотчину его, село Богородицкое с деревнями, царь отдал вдове его Татьяне и сыну, стряпчему Нефедью, подтверждена и прежняя грамота, по которой дядья Нефедья, люди и крестьяне могли судиться только в Москве. В 1625 году, по случаю отпуска персидского посланника, Нефед Кузьмин, сын Минин, упоминается в числе стряпчих с платьем на осьмом месте; в следующем году на свадьбе царской он был у государева фонаря; в последний раз упоминается он в 1628 году, по случаю представления персидского посла: в 1632 году отчина его, село Богородицкое, пожаловано в поместье князю Якову Куденековичу Черкасскому; дом Кузьмы Минина в Нижнем отдан был на житье несчастной невесте царской Марье Хлоповой, а после ее смерти, случившейся в 1633 году, отдан князьям Ивану Борисовичу и Якову Куденековичу Черкасским.

      Прославившийся гражданским мужеством в безгосударное время думный дьяк Томила Юдич Луговской возвратился из Польши вместе с Филаретом Никитичем, и мы встретили уже его в 1620 году в короткой расправе с Чихачевым, который хотел местничаться с князем Шаховским; подобная выходка Луговского не должна нас удивлять, ибо при нравственном состоянии тогдашнего русского общества твердость и решительность, составляющие величие человека в случаях важных, соединяются обыкновенно с склонностию к крутым мерам и решительным во всяких случаях. После Луговской был пожалован в думные дворяне и был вторым воеводою в Казани. Неудивительно, что Луговской, с такой хорошей стороны известный Филарету Никитичу, получал повышения; удивительно, что первым дельцом в начале царствования Михайлова был другой думный дьяк, Иван Тарасович Грамотин, который, как мы видели, оставил по себе очень дурную славу в Пскове, откуда перешел в Тушино, из Тушина под Смоленск к королю, и потом в Москве был ревностным приверженцем Сигизмунда, успел вовремя отъехать опять к королю, прислан был с князем Мезецким уговаривать Москву к покорности Владиславу, уже после подвига второго ополчения, и возвратился опять к королю; неизвестно, когда потом явился опять к Москве и успел получить прежнее звание печатника. При Филарете Никитиче и Грамотина постигла опала: 21 декабря назначен был дьяком в Посольский приказ Ефим Телепнев, которому было сказано: «Был в Посольском приказе Иван Грамотин и, будучи у государева дела, государя царя и отца его, св. патриарха, указа не слушал, делал их дела без их государского указа, самовольством и их, государей, своим самовольством и упрямством прогневал, за что на Ивана Грамотина положена их государская опала». Грамотин был сослан в Алатырь, но по смерти Филарета Никитича возвратился в Москву и получил прежнее значение.

      Царствование Михаила ознаменовано было тяжелыми войнами, которые все более и более показывали несостоятельность русского войска, слагавшегося, как нам известно, из дворян, детей боярских, иноземцев, атаманов и козаков, испомещенных в разных областях государства. Следовательно, при открытии военных действий нужно было прежде всего собрать этих ратных людей, этих помещиков и отвести в назначенное место, к известному воеводе. И вот назначался кто-нибудь из московских дворян или людей, носивших придворные чины, ехать в такой-то уезд, собрать и привести ратных людей. Первое препятствие - назначенный чиновник бил челом, что ему по местническим отношениям нельзя отводить ратных людей к такому-то воеводе, который меньше его многими местами: надобно было уладить это дело, сказать, например, челобитчику, что он отведет ратных людей к одному старшему воеводе, который бесспорно больше его. Чиновник успокоивался, ехал и приводил немногих ратных людей: многие объявились в нетях, спрятались, не желали расстаться с теплым, покойным углом и семейством для дальнего, трудного и опасного похода; другие явились к сборщику и пошли с ним к назначенному месту, но с дороги разбежались. Тогда посылали сборщика вторично, с наказом: собрать тотчас дворян и детей боярских по списку, какой ему дан; а если которые дети боярские станут прятаться, то ему, сыскавши их, велеть бить кнутом и брать поручные записи; которых не сыщет, у тех в поместьях и вотчинах брать прикащиков, людей и крестьян и держать в тюрьме, пока сыщет самих помещиков; которые дети боярские государева указа не послушают и, давши по себе поручные записи, не поедут вместе с сборщиком, то сыскивать порутчиков, бить их батогами и приказывать искать тех, за которых поручились; когда сыщут, то сысканных бить кнутом, сажать в тюрьмы и потом уже вести на государеву службу. Кроме помещиков, известных правительству, сборщик должен был привести даточных людей и охочих всяких людей со всякими боями, с огненным и лучным.

      Дворяне, дети боярские и новики должны были являться на службу в сбруях, в латах, бехтерцах, пансырях, шеломах и в шапках мисюрках; которые ездят на бой с одними пистолями, те кроме пистоля должны иметь карабины или пищали мерные; которые ездят с саадаками, у тех к саадакам должно быть по пистолю или по карабину; если люди их будут за ними без саадаков, то у них должны быть пищали долгие или карабины добрые; которые люди их будут в кошу, и у тех, для обозного строенья, должны быть пищали долгие; а если у них за скудостью пищалей долгих не будет, то должно быть по рогатине да по топору.

      Когда слышались вести о походе крымских татар, то отправлялись в украинные города воеводы, которые, приехав в назначенный город, должны были отписать во все украиннные и польские (степные) и рязанские города к воеводам и приказным людям, что пришли они на государеву службу в такой-то город, и с ними велено быть дворянам и детям боярским украинных и замосковных городов, атаманам, козакам, литве, немцам и всяким иноземцам, понизовых и мещерских городов князьям, мурзам и татарам с головами и сотниками, стрельцам и козакам конным и пешим с огненным боем, многим людям для обереганья государевой украйны от крымских и ногайских людей и от черкас. И какие у них в городах про крымских и ногайских людей и про черкас вести будут, то они бы писали к ним наспех: да послать им по дворян и детей боярских высыльщиков. Когда дворяне, дети боярские и всякие служилые люди съедутся, то воеводы должны пересмотреть их по спискам, всех налицо, и списки естей и нетей прислать к государю. Которые дворяне и дети боярские украинных городов будут в нетях, по тех нетчиков посылать высыльщиков, других городов дворян и детей боярских; если нетчики станут скрываться, сыскивать их накрепко, бить батогами, сажать в тюрьму на время, а из тюрьмы давать на крепкие поруки с записями; да на них же брать прогоны: за которыми поместья и вотчины добры, на тех брать по целому прогону, а за которыми худы, на тех брать по расчету, рассчитывая на всех один прогон. Если будут в нетях замосковных городов дети боярские и иноземцы, про тех расспрашивать тех же замосковных городов окладчиков дворян и детей боярских лучших по государеву крестному целованью, сколько за кем поместья и вотчин, кто каков прожитком, можно ли этим нетчикам государеву службу служить с ними в ряд, и от бедности ли кто на государеву службу с ними вместе не приехал или воровством, и каков каждому нетчику поместный и денежный оклад? И что про нетчиков скажут, то все велеть написать на список и велеть окладчикам, дворянам и детям боярским к этим своим сказкам руки приложить, и список прислать к государю, который велит нетчикам указ учинить безо всякой пощады. А которые дети боярские украинных городов у смотру не объявятся и высыльщики их не сыщут, про тех расспрашивать одних с ними городов дворян и детей боярских, где они, побиты или померли, или кто в других городах живет, и кто их поместьями и вотчинами владеет? а выспрося подлинно, написать на список, который прислать государю. Да велеть сыскивать недорослей, которые в службу поспели, и велеть им быть на государевой службе, а имена их прислать в Москву. Как скоро придут вести о неприятеле, то воеводы должны разослать в станы и волости детей боярских, велеть из уезда жен и детей боярских служилых и неслужилых, вдов и недорослей выслать в город в осаду, велеть их переписать и смотреть часто. А как подлинные вести будут про крымцев, то и боярских людей и пашенных крестьян всех велеть выслать в город с женами и детьми и со всем имением до приходу воинских людей заранее, а хлеб велеть молотить и класть по ямам, а у животины велеть оставлять людей немногих; да велеть уездным людям для осадного времени держать в городе всякие запасы. А если по вестям которые дети боярские или их жены и дети и неслужилые дети боярские и вдовы и недоросли в город в осаду не приедут, и возьмут их в плен татары, тем детям боярским выкупаться самим и жен своих и детей из полону выкупать самим же, из государевой казны выкупу и обмену им не будет: бирючам о том велеть кликать по нескольку дней. Если не послушаются, в осаду не пойдут, то велеть их сажать в тюрьму на время, а у вдов брать детей и людей и сажать в тюрьму, а выпустив из тюрьмы, давать на крепкие поруки, чтоб к сроку переехали в город; если же и тут не послушаются, то бить их батогами и сажать в тюрьму, а у вдов брать людей их, бить кнутом и сажать в тюрьму на время. Во всякие посылки, в станицы и подъезды для вестей посылать дворян выборных и детей боярских лучших, чтоб дворяне и дети боярские лучшие во всякие посылки ездили, а даром на службе не жили, а меньшей статьи дети боярские больших статей дворян выборных и детей боярских лучших не ослуживали, чтоб перед лучшими младшим на службе посылок лишних никак не было. Да по вестям же в уезде на засеках и топких местах поставить голов, а с ними ратных людей с пищалями, да головам же велеть около засек собрать всяких уездных людей с пищалями и со всякими боями; худые места на засеках велеть починить, засечь и завалить лесом, а в иных местах рвы велеть покопать, у ворот и башен худые места починить, рвы почистить. Ратных людей ведать, по челобитным их судить и расправу между ними чинить безволокитно, а кормы свои и конские самим и ратным людям в уездах по селам и деревням велеть покупать ценою, как цена поднимет, а грабежом и насильством отнюдь ни у кого ничего не брать. Смотреть воеводам ратных людей в полках часто, по домам до сроку не распускать, посулов и поминков за то ни у кого ничего не брать; беречь накрепко, чтоб от ратных людей воровства, грабежу и убийства, татьбы и разбою и другого никакого насильства не было, корчем и распутных домов ратные люди не держали бы. До сроку ратных людей распускать запрещалось; как же скоро нужда в войске проходила, то государь посылал воеводам приказ распустить ратных людей по волям. Ратные люди, отъехавшие из-под Смоленска от Шеина, когда заслышали о приходе королевском, были наказаны только убавкою денежного жалованья; воевода князь Борятинский, который в 1615 году шел на Лисовского мешкотно и по дороге села и деревни разорял, за такое воровство и измену был посажен в тюрьму. По каким расчетам давалось ратным людям денежное жалованье, видно из следующего: в декабре 1633 года стольники, стряпчие, дворяне московские и жильцы, назначенные в поход против поляков с князьями Черкасским и Пожарским, били челом, что им на государевой службе быть не с чем, поместий и вотчин за иными нет, а за иными и есть, да пусты, крестьян нет, а за иными и есть крестьянина по три и по четыре, по пяти и по шести, и им с тех крестьян подняться и на службе быть никак нельзя: так государь бы их пожаловал, велел им дать денежное жалованье, а они на государеву службу готовы. Государь велел у них в разряде взять письмо за их руками, за кем поместий и вотчин нет, за кем пусты, и за кем сколько крестьян; когда выписки были представлены государю, то он пожаловал: тем, у кого нет поместий или вотчин, или есть, да пустые, дать по 25 рублей; тем, у кого не более 15 крестьян, давать по 20 рублей, а за кем больше 15 крестьян, тем жалованья не давать. Мы видели, что по Судебнику Грозного не велено было принимать в холопи детей боярских служивых и детей их, которые еще не служили, кроме тех, которых государь от службы отставит. Теперь в 1641 году дворяне и дети боярские били челом, что их братья и племянники, дети и внучата, не хотя с ними государевой службы служить и бедности терпеть, верстанные и неверстанные, били челом в боярские дворы к боярам, окольничим, к стольникам, стряпчим, дворянам московским и к своей братье всяких чинов людям. Ответом был указ: всех таких с женами и детьми, если они поженились на крепостных женках и девках, взять из боярских дворов на службу и написать с городами по поместью и по вотчине. А неверстанных детей боярских, которые в государевых службах нигде не объявились и поместных и вотчинных дач за ними нет, таким быть в дворах по-прежнему. Которые дети боярские, по государеву указу и по боярскому приговору, из холопства освободятся, и воровством, не хотя службы служить, станут бить челом в иные боярские дворы и всяких чинов людям, таких отдавать в холопи тем, у кого они прежде нынешнего указа были; а вперед с нынешнего указа дворян и детей боярских детей, племянников и внучат, верстанных и неверстанных, и недорослей в холопи никому не принимать.

      Относительно наследства в отчинах, выслуженных и родовых, постановлено вдовам после бездетных мужей не давать вотчин, отдавать их боковым родственникам. Если после умершего отчинника останутся дети, то вотчины отдавать сыновьям, а дочерям давать из поместий на прожиток, но когда братьев нет, тогда и дочери вотчинам вотчичи. Внуки и правнуки после дедов и бабок родных с дядьями и тетками своими родными в старых вотчинах вотчичи. Касательно наследства в поместьях первое ополчение в 1611 году постановило: после убитых и умерших дворян и детей боярских у вдов и сыновей их поместий не отнимать; после дворян и детей боярских, не оставивших ни жен, ни детей, поместья отдавать роду их и племени, беспоместным и малопоместным, а мимо родственников поместий их не отдавать. Царь Михаил постановил: после дворян и детей боярских, убитых или взятых в плен, или пропавших без вести (а не просто умерших, как прежде) поместья отдавать женам их и детям; если жен и детей после них не останется, то поместья давать в оклады и додачу роду их и племени, а мимо родственников умершего и мимо дворян и детей боярских того города, по которому служил умерший, поместий его не отдавать. После умерших иноземцев поместья их никому, кроме иноземцев, не отдавать. Если дворяне и дети боярские находились в плену лет по 10, 15, 25 и больше, и поместья отцов их в это время были розданы другим, то, по возвращении их из плена, по просьбам их, отцовские поместья, розданные в продолжение последних десяти лет пребывания их в плену, им возвращались; долее десяти лет поместья им не поворачивались, но испомещались они вновь прежде всех других просителей.

      Стрельцов прибирали головы их из вольных охочих людей, от отцов детей, от братьи братью, от дядь племянников, добрых и резвых, которые бы из пищалей стрелять умели, а худых недорослей, крепостных, посадских и пашенных крестьян в стрельцы брать было нельзя. О наборе козаков мы знаем из распоряжения 1632 года: которые вольные охочие люди северских городов и Новгородской волости станут писаться в службу в козаки, таких писать на список с отцами и прозвищами, и велеть им быть в походе, и были бы все козаки с пищалями; да сказать им, что государь велит дать им жалованья по четыре рубли. Из службы, из тягла и крепостных никаких людей в новоприборные козаки не брать, у новоприборных козаков поставить голову из дворян и сотников и велеть им смотреть накрепко, чтоб воровства от козаков в полках никакого не было. Что же касается до иноземцев, то еще в 1614 году в походе с Иваном Измайловым государь указал быть литве и немцам и всяким иноземцам, которых ведают в разряде и панском приказе. В следующем году в походе за Лисовским государь указал быть выезжему из Английской земли князю Артемью, Исакову сыну, с немцами. Это тот самый Артемий Астон, об отпуске которого на родину просил Мерик; мы видели, что Мерику было в этом отказано; но потом король Иаков присылал гонца с просьбою к царю, чтоб отпустил Астона и с семейством в Англию; Астона отпустили и дали ему подарки; но после государю дали знать, что Астон, будучи на Москве, ссылался с польским королевичем, капитана Варнабея из Москвы отпустил на всякое лихо, и этот Варнабей вступил в польскую службу. Бояре говорили Мерику, когда он в последний раз был в Москве: «Ведомо, что князь Артемий Астон и в Московское государство поехал по совету с изменником французом Маржеретом; тот же Астон, выехавши из Москвы, приезжал к польскому королю уже из Англии и жену свою оставил в Польше; а потом приехал в Польшу сын его и напрашивался у короля сбирать ратных людей, чтоб идти на Московское государство, про которое говорил поносные и укорительные слова; так король бы князя Артемья наказал большим наказаньем, и вперед вашим людям неведомо как верить». Мерик отвечал, что ему об этом деле наказа нет, а думает он, что Артемью от короля за его воровство не пробудет. Мы видели также, что Мерик упрашивал бояр не ссылать английских служилых людей в Казань, и настоял, что тех англичан и шотландцев, которые приехали с ним и с Астоном, двоих приехавших из Архангельска и одного старого иноземца, всего 20 человек, оставили в Москве, иноземцев же, которые приехали из разных мест от голоду и нужды, с побоев или заворовавши, тех сослали в понизовые города на корм. Но англичане, которых оставили в Москве, убежали в Литву.

      Хотя некоторым иноземцам не нравилось в Москве, хотя некоторые из них не могли свыкнуться с мыслию остаться навсегда здесь, а отпуск был крайне труден, однако охотников вступить в царскую службу всегда набиралось довольно: капитан, родом ирландец, бывший в польской службе и начальствовавший в крепости Белой, сдал ее русским и сам со всею ротою своею перешел в царскую службу. Иноземец спитардный мастер Юрий Бессонов получил вотчину из поместья за службу в. приход королевича Владислава под Москву; в той вотчине он, его дети, внучата и правнучата вольны, сказано в грамоте. Иноземцы разделялись на поместных, содержавших себя доходами с поместий, и кормовых, получавших жалованье; так, в 1628 году в Большом полку на Туле было: иноземцев поместных поляков и литвы с ротмистром Яковом Рогоновским 118 человек; с ротмистром Денисом Фан-Висиным (Фон-Визин) немцев поместных 63 человека; с ротмистром Кремским кормовых поляков и немцев 120 человек; бельских (сдавших Белую) немцев с Томасом Герном поместных 10 да кормовых 54 человека; с ротмистром Яковом Вудом кормовых греков, сербов, волошан и немцев 80 человек. Чувствуя большую нужду в иноземных ратных людях, посылая набирать их за границу, московское правительство подозрительно смотрело на католиков и не хотело принимать их в службу: так, полковник Лесли, посланный для найма ратных людей за границу, получил наказ: «Нанимать солдат Шведского государства и иных государств, кроме французских людей, а францужан и иных, которые римской веры, никак не нанимать». Но мы видели, что кроме наемных и поместных иноземцев в царствование Михаила являются полки из русских людей, обученных иноземному строю; у Шеина под Смоленском были: наемные многие немецкие люди, капитаны и ротмистры и солдаты пешие люди; да с ними же были с немецкими полковниками и капитанами русские люди, дети боярские и всяких чинов люди, которые написаны к ратному учению: с немецким полковником Самуилом Шарлом рейтар, дворян и детей боярских разных городов было 2700; гречан, сербян и волошан кормовых - 81; полковник Александр Лесли, а с ним его полку капитанов и майоров, всяких приказных людей и солдат - 946; с полковником Яковом Шарлом - 935; с полковником Фуксом - 679; с полковником Сандерсоном - 923; с полковниками - Вильгельмом Китом и Юрием Маттейсоном начальных людей - 346 да рядовых солдат - 3282: немецких людей разных земель, которые посланы из Посольского приказа - 180, и всего наемных немцев - 3653; да с полковниками же немецкими русских солдат, которых ведают в иноземном приказе: 4 полковников, 4 больших полковых поручиков, 4 майоров, по-русски большие полковые сторожеставцы, 2 квартирмейстера и капитана, по-русски большие полковые окольничие, 2 полковых квартирмейстера, 17 капитанов, 32 поручика, 32 прапорщика, 4 человека полковых судей и писарей, 4 обозников, 4 попов, 4 судебных писарей, 4 профоста, 1 полковой набатчик, 79 пятидесятников, 33 прапорщика, 33 дозорщика над ружьем, 33 ротных заимщика, 65 капоралов немецких, 172 капоралов русских, 20 набатчиков немецких с свирельщиком, 32 ротных подьячих, 68 набатчиков русских, двое немецких детей недорослей для толмачества; всего немецких людей и русских и немецких солдат в шести полках, да поляков и литвы в четырех ротах 14801 человек. Когда на помощь Шеину велено было выступить князьям Черкасскому и Пожарскому, то с ними было 162 человека иноземцев - греков, сербов, волохов и молдаван, да с полковником Александром Гордоном 1567 драгун. Что касается до наемной платы иностранным ратникам, то полковник получал в месяц по 400 цесарских ефимков, начальный полковой поручик по 200, майор по 100, квартирмейстер по 60, регимент-шульцен по 30, секретарь по 25, два попа - каждый по 30, четыре лекаря по 60, судный писарь по 12, ерихтес-вейбел по 8, профост по 10, пристав по 4, палач по 8; потом у всякой роты голова по 150, поручик по 45, прапорщик по 35, сержант по 14, капитан над ружьем по 12, фюрер, фурир и писарь по 10, набатчик по 7, корпорал по 8, ротмейстер по 6, подротмейстер по 5, рядовой солдат по 4.5. Татары по-прежнему входят в состав русской рати: так, с князьями Черкасским и Пожарским должны были выступить казанских мурз и татар 275 человек, свияжских мурз, татар и новокрещенов - 205, из Курмыша татар и тарханов - 155, касимовских татар - 508, темниковских - 550, кадомских - 347, алаторских - 359, арзамасских - 220. Кроме черкас и донских козаков упоминаются в московском войске при Михаиле и козаки яицкие. Что касается до наряда или артиллерии, то до нас дошло перечисление и описание орудий, бывших под Смоленском с Шеиным: пищаль инрог, ядро пуд тридцать гривенок, на волоку весу в теле 450 пуд, в волоку весу 210 пуд, под ней 64 подводы; да к той же пищали стан с колесами, в нем весу 200 пуд, под ним 10 подвод. Пищаль пасынок, ядро пуд 15 гривенок, на волоку весу в теле 350 пуд, в волоку 165 пуд, под ней 52 подводы; пищали волк, кречет, ахиллес и т. д. В 1629 году царь получил любопытную челобитную; бил челом тверской поп Нестер: «Извещаю тебя, государя, о таком великом деле и на страх поступаю, паче же страха уповаю на бога, от которого такое дарование я принял, что не открылось прежним родам при прежних государях и в других государствах не открылось такое дело, какое мне милостивый господь бог открыл к твоей государской славе и озлобленной земле нашей к избаве, твоим супостатам на страх и удивление: сострою тебе походный городок, называемый Редкодуб, не большими деньгами, поход ему будет не на многих подводах, а ратные люди могут в нем держаться и укрываться как в настоящем неподвижном городе». Нестера вызвали в Москву и велели ему сделать образец деревянный, или на бумаге начертить; но он требовал, чтоб его непременно представили государю: «Не видя государских очей, образца мне не делывать, боярам в этом деле не верю». Несколько раз говорили ему, чтоб сделал образец, и потом представят его государю, и всякий раз один ответ. Тогда государи указали: сослать попа Нестера в Казань в Преображенский монастырь под начал, потому что подает челобитные, сказывает за собою великое дело, а дела не объявил, и делает это как будто для смуты, не в своем уме. Три года просидел несчастный изобретатель в цепях в монастыре, на четвертый прислал челобитную, где прописывал и прежние подвиги: в 1609 году, в Смутное время, проходил он с грамотами в Великий Новгород к князю Скопину и обратно от него в Москву; потом ходил с грамотами и с зельем в Иосифов Волоцкий монастырь сквозь литовские таборы. В 1611 году ходил из-под Москвы от Ляпунова и всей земли под Смоленск к митрополиту Филарету с грамотами, был схвачен, приведен к королю, пытан, приговорен к смерти, но бежал, снова схвачен, пытан и приговорен к смерти, и снова ушел. Неизвестно, чем окончилась судьба Нестера, потому что конец дела о нем сгнил.

      Мы видели, как заботливо царь Михаил избегал разрыва с крымским ханом, и причина понятна: все внимание было обращено на запад, все силы государства были направлены туда. Только с 1636 года правительство нашло возможным заняться укреплением южной Украйны; в этом году были построены города: Чернавск (между Ельцом и Ливнами), Козлов, Тамбов, Ломов, и возобновлен Орел; в 1640 году построены были: Хотмышск на Ворскле и Вольный Курган на Рогозне. На издержки по этим постройкам отпущено было 13532 рубля; работы производились стрельцами, козаками, солдатами и даточными людьми; все дела по городовым постройкам ведали в Пушкарском приказе.

      Первым делом царя Михаила по восшествии его на престол было освобождение государства от врагов внутренних и внешних, для этого нужно было войско; для содержания войска нужны были деньги, казна была расхищена, вся тяжесть, следовательно, должна была пасть на городское и сельское народонаселение; но вот в каком положении находились многие города в начале царствования Михаилова. «На Угличе,- доносили государю,- ратных людей, дворян, детей боярских и иноземцев нет, все посланы на твои государевы службы, стрельцов и воротников нет же ни одного человека, только шесть человек пушкарей, да и те голодны, и для осадного времени хлебных запасов нет же, а с Углицкого уезда хлебных запасов собрать не с кого; зелейной пороховой казны мало, у острога мосты не домощены, в башнях мосты погнили; посадские люди, от кабацкого недобора и от нынешней великой хлебной дороговизны, с женами и детьми побрели розно; а которые и остались, те к осадному сиденью страшливы и к приступным мерам без ратных людей торопки, потому что от Литвы были выжжены и высечены и разорены без остатка; а из уезда сошные люди летнею порою в осаду совсем для тесноты не пойдут, да и потому что в городе у них хлебных запасов нет, бегают по лесам». Уже в 1618 году Андрей Образцов, отправленный собирать деньги на Белоозеро, получив выговор за медленность, писал: «Я, государь, посадским людям не норовил и сроков не даю; пока не было вестей о литовских людях, то я правил на них твои государевы всякие доходы нещадно, побивал на смерть; а теперь, государь, на посадских людях твоих денег править нельзя, в том волен ты, государь; а я, холоп твой, блюдясь приходу литовских людей, беспрестанно днем и ночью стою с посадскими людьми по острогу и рассылаю их на сторожи». Когда Филарет Никитич возвратился из Польши, то были предприняты меры для устройства опустошенного края. Вот как говорит об этом царская окружная грамота. «За грех всего православного христианства Московское государство от польских и литовских людей и от воров разорилось и запустело, а подати всякие берут с иных по писцовым книгам, а с иных по дозорным, иным тяжело, а другим легко; дозорщики, которых после московского разоренья посылали но городам, дозирали и писали за иными по дружбе легко, а за другими по недружбе тяжело, и от того Московского государства всяким людям скорбь конечная; из замосковных и из других заукрайных городов посадские люди многие, льготя себе, чтоб в городах податей никаких не платить, приехали в Москву и другие города да и живут здесь у родни и друзей: из иных заукрайных разоренных городов посадские и всякие люди бьют челом, чтоб им для разоренья во всяких податях дали льготы; а иные посадские и уездные люди заложились в закладчики за бояр и за всяких людей, и податей никаких вместе с своею братьею, с посадскими и уездными людьми, не платят, а живут себе в покое; другие многие люди бьют челом на бояр и всяких чинов людей, жалуются на насильство и обиды, просят, чтоб их от сильных людей оборонить. Великий государь с отцом своим, со всем освященным собором, с боярами, окольничими, думными и со всеми людьми Московского государства, учиня собор, о всех статьях говорили, как бы это исправить и землю устроить, и усоветовавши, приговорили: которые города от литовских людей и от черкас были в разореньи, в те города послать дозорщиков добрых, приведя к крестному целованью, дав им полный наказ, чтоб они писали и дозирали все города вправду, без посулов. А которых украйных городов посадские люди живут в Москве и по другим городам, тех, сыскивая, отсылать в те города, где они прежде жили, и льготы им дать, смотря по разоренью. А которые посадские и уездные люди заложились за митрополитов, и за все духовенство, за монастыри, за бояр и за всяких чинов людей, тем закладчикам всем быть там, где прежде были, а на тех людях, за которыми они жили, доправить наши всякие подати за прошлые годы. На сильных людей во всяких обидах мы велели сыскивать и указ по сыску делать боярам своим, князю Ивану Борисовичу Черкасскому и князю Даниле Ивановичу Мезецкому с товарищами; а из всех городов, для ведомости и устроения, указали мы взять в Москву из каждого города из духовных людей по человеку, да из дворян и детей боярских по два человека добрых и разумных, да по два человека посадских людей, которые бы умели рассказать обиды, насильства и разоренья, и чем Московскому государству полниться, ратных людей пожаловать и устроить Московское государство так, чтоб пришли все в достоинство». Но если, с одной стороны, заботились о том, чтоб посадские люди не покидали тягла и тем не ставили товарищей своих в бедственное положение, то, с другой стороны, само правительство переводило иногда из городов богатейших людей в Москву: так, в 1630 году велено было взять из Чердыни в Москву двоих посадских людей с братьею для помещения в суконную сотню; при этом чердынский воевода получил приказ, в случае если посадские люди скроются, то дать для отыскания их пушкарей и рассыльщиков. Из последнего видим, с согласия ли переводимых происходили подобные переводы. Одним из главных препятствий к устроению городов, к благосостоянию их жителей были насилия воевод и приказных людей; в 1620 году правительство принуждено было разослать грамоты такого содержания: «Известились мы, что в городах воеводы и приказные люди наши всякие дела делают не по нашему указу, монастырям, служилым, посадским, уездным, проезжим всяким людям чинят насильства, убытки и продажи великие, посулы, поминки и кормы берут многие; великий государь, посоветовавшись с отцом своим, приговорил с боярами: послать в города к воеводам и приказным людям наши грамоты, чтоб они насильств и продаж не делали, посулов, поминков и кормов не брали, лошадей, платья и товаров, кроме съестного, не покупали, на двор у себя денщикам, детям боярским, стрельцам и козакам, пушкарям и затинщикам, из посадов и слобод водовозам и всяким деловым людям быть, хлеб молоть, толочь, печь и никакого изделья делать на себя во дворе, в посадах и слободах не велели, городскими и уездными людьми пашен не пахали и сена не косили, а если в которых городах воеводы станут делать не по нашему указу и будут на них челобитчики, то мы велели взять на них все вдвое, да им же быть от нас в великой опале. Так вы бы, архимандриты, игумены и весь освященный чин, дворяне, дети боярские, старосты и целовальники, посадские и уездные всякие люди, воеводам и приказным людям посулов, поминков и кормов с посадов и уездов не давали, лошадей, всякой животины и товаров, кроме съестного, им не продавали: а если станете воеводам посулы и поминки давать и про то сыщется, то все убытки велим на вас доправить вдвое, да вам же от нас быть в великой опале. Пишем мы к вам, милосердуя о вас, чтоб вы, божией милостию и нашим милостивым призрением, жили в покое и тишине, от великих бед и скорбей поразживались, тесноты бы вам, продажи и никаких других налогов не чинилось, и во всем бы на наше царское милосердие были надежны». Любопытно наивное выражение, которое встречается в грамотах и которое так ясно показывает разделение, особность разных органов общественного тела, усобицу между ними; в жалованных грамотах городам говорится, что царь велел приказным своим людям оборонять их от бояр своих и от всяких людей. По-прежнему сильно жалуется на воевод летописец псковский; под 1618 годом он говорит: «Был во Пскове князь Иван Федорович Троекуров и взял четвертый сноп на государя с монастырей и церквей на ратных людей, а села государевы розданы боярам в поместья, чем прежде кормили ратных; но тот, кто церкви божии оскорбил и весь мир погубил, скоро умер злою смертию: на Москве, испорченный зельем от своих же, кровью изошел». О князе Василии Туренине и дьяке Третьяке Копнине он говорит под 1627 и 1628 годами: «Церковные отчины и монастырские отписали на государя, вкладчиков монастырских вон выбили, монастырей и церквей не строили (т. е. не заботились о них), и в храмовые праздники обедни не было. В 1632 году при князе Никите Мезецком и Пимене Юшкове выходили многие выходцы из Литовской земли, всякие люди русские с женами и детьми, от великой нужды, правежа, голода и литовского насильства на православную веру. Этих выходцев многих князь Мезецкий и Юшков насильно отдавали детям боярским в крестьянство, и многие из них скованные ходили по городу, милостыни просили, а которые не хотели, тех в тюрьмах держали, чтоб шли к ним служить с кабалами. Те же, Мезецкий и Юшков, не давали за город соли возить больше полупудка всяким людям, кроме крестьян детей боярских».

      Мы видели, что на соборе, держанном по случаю взятия Азова козаками, советные люди жаловались, что и во внутренних городах посажены воеводы, тогда как прежде сидели там губные старосты. До нас дошло и другое известие, что с 1613 года при царе Михаиле в городах поставлены воеводы и приказные люди; до 1613 года, при боярах и при Шуйском, в этих городах воеводы были же, но при царе Федоре Ивановиче и при царе Борисе по Расстригин приход там воевод не было, были судьи, губные старосты и городовые прикащики. Таких городов, которые с 1613 года получили воевод, насчитывается 33. И при Михаиле прибегали к старому средству против злоупотреблений чиновников, от правительства назначаемых, восстановили грамоты Грозного, дававшие миру право судиться и рядиться выборными чиновниками; в 1614 году подтверждена грамота Иоанна IV, данная жителям Устюжны Железопольской: «Устюжны Железопольской посадские люди, старосты и целовальники, соцкие и десятские и все крестьяне, лучшие, середние и младшие люди, от волостелина суда и от его пошлинных людей отставлены, быть у них в судьях их же посадским людям, которых себе выберут всем своим посадом». Подтверждена им и другая грамота Грозного, по которой они выбирали из среды себя целовальников, соцкого и дьяков, долженствовавших сбирать всякие пошлины. В 1622 году жители Устьянских волостей били челом, что в прежние годы у них приказных людей не бывало, а судили их мирские выборные судейки; а после московского разоренья, как начали у них быть прикащики, и им от этих прикащиков чинятся налоги и убытки, в посулах и кормах продажи великие, и от этих прикащиковых налогов и насильств и посулов они, крестьяне, оскудели, и подати им платить нечем, хотят брести врознь: пожаловать бы их, вперед прикащикам быть не велеть, а велеть быть у них выборным мирским судейкам по-прежнему, и за то бы их оброком обложить, сверх старого оброка, чтоб им от прикащиковых насильств, посулов и продаж вконец не погибнуть и розно не разбрестись». Царь исполнил их просьбу. Жители города Романова-Борисоглебска били челом, чтоб их по-прежнему ведали дьяки Посольского приказа. Доходы с этого города издавна шли на содержание поселенным около него татарам, которые потому и называются романовскими. Как эти татары служили верою и правдою царю Московскому, видно из челобитной вологодского Спасо-Прилуцкого монастыря в 1614 году: «После литовского разоренья пришел в Вологду для обереганья сибирский царевич Араслан Алеевич с дворянами, детьми боярскими, татарами и козаками, и начал на нас кормы править и мучить на правеже целый день нещадно, а на ночь служек наших и крестьян без рубашек велел сажать в подпол и вверх ногами вешать, и вымучил на нас овса 300 четвертей, сена 200 возов, 25 четвертей муки пшеничной, 100 четвертей муки ржаной, за баранов и кур вымучил деньгами 150 рублей, пограбил лошадь, сосуды, скатерти; приказные его вымучили себе 50 рублей денег, и с того мученья один крестьянин умер, другие лежали недель по пяти и по шести. Потом по царевичеву письму, будто для обереганья, пришел из Романова Барай-мурза с татарами и козаками и досталь нас разорил».

      В 1627 году государь указал во всех городах устроить губных старост, дворян добрых, по спискам лучших людей, которые были бы душою прямы, имением пожиточны и грамоте умели, которым бы можно было в государевых делах верить и которых с губное дело стало бы, а вперед сыщиков для сыску татиных, разбойных и убийственных дел в города не посылать, сыскивать всякие такие губные дела в городах губным старостам, и о том писать к государю в Москву. Если дворяне и дети боярские станут выбирать губного старосту из дворян и детей боярских середних и меньших статей, а лучших людей выбирать не станут и выборов на них не дадут, то мы указали устроить губного старосту, по списку лучшего человека, без выборов, а выбор на него велим на дворянах и на всяких людях доправить. Города иногда просили, чтоб воеводам у них не быть, быть одному губному старосте; государь соглашался, и губной староста получал в таком случае наказ, одинаковый с воеводским. Относительно смены губных старост и воевод до нас дошли любопытные челобитные; так, дмитровцы били челом: «Что был у них один губной староста без воеводы и умер, и на его место выбрать некого, а прежде был в Дмитрове один Федор Чаплин, и губные дела были ему же приказаны, и, будучи он в Дмитрове, о государевом деле и обо всем радел, за крестьянишек и за посадских людей стоял, от сторон оберегал, продаж и убытков никаких не делал: вели, государь, быть в Дмитрове по-прежнему Федору Чаплину одному». Государь велел, Чаплин был назначен в Дмитров в 1639 году, но в 1642 году был сменен губным старостою Шестаковым по выборам; в 1644 году велено быть воеводою в Дмитрове Ртищеву, по челобитью дмитровцев, всяких чинов людей, а губному старосте, по челобитью, в Дмитрове быть не велено. В 1641 году угличане били челом: «По твоему государеву указу на Угличе воевода отставлен, а город велено принять губному старосте Павлу Ракову на время без выбору; но этот Павел молод и окладом мал, многие дела делает не по твоему государеву уложенью для своей бездельной корысти и бражничает: вели, государь, его отставить и вели быть на Угличе бежичанину Игнатию Мономахову». Государь указал Мономахова отпустить в Углич. В 1644 году кашинцы били челом: «По твоему государеву указу велено быть у нас в губных старостах Савве Спешневу; но он срамен и увечен, руками и ногами не владеет; теперь у нас в Кашине перед съезжею избою и на посаде, и в уезде воровства, грабежи и убийства многие, насильства великие, а расправы делать некому: прежде в Кашине были воеводы и губные старосты, и такого воровства и убийства, грабежа и насильства не было; пожалуй, государь, вели быть по-прежнему воеводам, и вели быть воеводою из московских дворян Дементию Лазареву». Государь исполнил их просьбу.

      Отсюда мы видим, что города не разделяют мнения, высказанного торговыми людьми на соборе, не требуют постоянно смены воевод и заменения их губными старостами, как выборными чиновниками; города прямо жалуются на губных старост и просят воевод, но при этом они указывают на известное лицо, которое они хотят иметь воеводою, следовательно, и воевода становится таким образом чиновником выборным или излюбленным. Сильную борьбу с губными старостами в царствование Михаила выдерживали жители города Шуи: в 1614 году они жаловались на губного старосту Калачева: «В прошлом 1612 году приехал в Шую губной староста Посник Калачев и начал на нас, посадских людишек, похваляться поклепом и подметом, и наученьем, язычною молкою, велит нам к себе носить корм всегда, хлеб, мясо, рыбу, мед, вино, начал загонять к себе на двор животину всякую, бить, посадские люди от его насильства разбрелись, посадские дворы запустели; а мы того Посника в губные старосты не выбирали». Последнее обстоятельство объясняется тем, что Калачев приехал в Шую еще в Смутное время, в 1612 году. В 1618 году жаловались на сыщика Беклемишева и губного старосту Кроткого, что они научают колодников взводить напрасные обвинения на посадских людей, воров и разбойников выпускают на выкуп из тюрьмы, и от этого умышленья Шуя становится пуста; сами отпустят своих людей, потом схватят их как беглых, да и научают оговаривать посадских людей. В 1621 году произошла ссора между шуйским воеводою и губными старостами: воевода доносил, что по нераденью губных старост колодники из тюрьмы разбежались и что, мстя за этот донос, губные старосты сажают его воеводиных крестьян в тюрьму понапрасну: губные старосты жаловались, что воевода вступает в их дела, не выдает им преступников, и одного из них, старост, приказывал бить батогами и ослопами; духовенство и посадские люди на обыске объявили, что воевода никогда не бивал губного старосту. Любопытно, что этот обвиненный миром в клевете губной староста Волков остался на своем месте; в 1622 году ему и товарищу его Кишкину царь запретил вступаться в дело, если на посаде грешною мерою учинится смерть, который человек удавится или ушибется, или, напившись пьян, сгорит, или утонет, или рекою мертвый человек подплывет под посад, или кто между собой одерется хмельным делом, потому что губные старосты, придираясь к этим делам, сажали посадских людей в тюрьму и чинили им убытки великие. На Кишкина шуяне подали челобитную в 1635 году, что он не дает посадским людям, которых оговорил разбойник, очных ставок с оговорщиком и не дает пытать последнего для своей бездельной корысти. Тут шуяне прямо просят, чтоб губной староста и сыщик без воевод татиных и разбойных дел не ведали. В 1627 году били челом устюжане: «Сидят на Устюге в съезжей избе пять человек подьячих: одни из них взяты из посадских тяглых людей; другие, приехавши в Устюг, покупили тяглые посадские дворы. У этих подьячих по молодому подьячему, и сами разбогатели сильно, в волостях за ними деревни лучшие, с посадскими людьми с своих дворов податей не платят, с деревень подати платят в половину, а иные отписи берут угрозами, и многие подати за них платят миром; да они же ездят переменяясь в волости по государевым делам, и по волостям берут себе почести великие, кормы, вина, пива: четвертные доходы сбирают с нас они же, подьячие, и в Москву отвозят, а на мирскую волю не дают, отвоза берут с рубля по алтыну, лишние деньги против развода берут, а в отписи не ставят; да они же с нас, со всего мира, берут жалованье по двадцати рублей на человека; а можно быть в съезжей избе на Устюге троим подьячим, прежде было трое и без найму, из одного дохода. Вели, государь, дать из Москвы на Устюг троих молодых подьячих, или вели выбрать подьячих на Устюге миром, а тех старых подьячих вели переменить». После обыска подьячих отставили.

      Ближайшие к Москве города при столкновении с воеводами и губными старостами могли обращаться к царю; но из областей отдаленных, из Сибири, челобитья не скоро могли достигать Москвы, и жители этих отдаленных областей употребляли средство, которое употребляли и жители ближайших городов, но не всею массою, брели розно. Посланы были на Лену воеводы и духовные лица, которым велено везде давать подводы без задержки. Когда они приехали в Енисейский острог, то воевода здешний Веревкин велел созвать к съезжей избе служилых, посадских людей, пашенных крестьян, приезжих торговых и промышленных людей разных городов и стал требовать от них подвод. Служилые люди отвечали, что им дать подвод нельзя: «Прежде мы ни под какою государевою казною и ни под какими государевыми воеводами в подводах не хаживали, гребцов не давывали, указу государева о том прежде не бывало и теперь нет: а если с нас воевода караул городовой, отъезжие заставные караулы и службу снимет, то мы поедем сами головами в подводах, а если службы и караулов отъезжих и городовых не снимет, то у нас в подводах идти некому, города государева покинуть не смеем». Пашенные крестьяне сказали: «Если с нас воевода снимет пашню, десятины, то мы побредем головами в подводах, а если десятин не снимет, то у нас подвод нет». Несколько дней сряду воевода призывал их и уговаривал дать подводы, но всякий раз один ответ, что им подвод не давывать. Тогда воевода велел лучших служилых и посадских людей и пашенных крестьян, выборных старост, пометать в тюрьму и, вынув из тюрьмы, велел их бить на правеже: но енисейские служилые и посадские люди и пашенные крестьяне с лучшими людьми все пошли головами в тюрьму и на правеж, говоря: «Метать нас в тюрьму и на правеже бить всех, а не одних лучших людей; в том волен бог да государь: без государева указа на нас велит подводы править». И, отказав в подводах, пошли все врознь. Якутский воевода Петр Головин два года держал в тюрьме товарищей своих Матвея Глебова и дьяка Филатова; в семи тюрьмах Головин держал больше 100 человек служилых, торговых и промышленных людей. Притеснениями и казнокрадством отличился также мангазейский воевода Григорий Кокорев, по донесениям товарища его, Андрея Палицына: «Приедут самоеды с ясаком, воевода и жена его посылают к ним с заповедными товарами, с вином, несчастные дикари пропиваются донага, ясак, который они привезли, соболи и бобры, переходят к воеводе, а самоеды должны платить ясак кожами оленьими, иные с себя и с жен своих снимают платье из оленьих кож и отдают за ясак, потому что все перепились и переграблены. Который торговый или промышленный человек не придет к воеводе, к жене его и к сыну с большим приносом, такого воевода кидает в тюрьму, да не только его самого, но и собак его посадит в тюрьму, да и берет потом выкуп и с самого, и с собак. Когда у воеводы бывают пиры, на торговых и промышленных людей, если кто к нему, или к жене его, или к сыну принесет мало, тому принос бросают в глаза и до ворот провожают в шею; люди воеводины берут у торговых людей на гостином дворе товары без платы; к сыну воеводы промышленные люди ходят ежедневно продажное вино пить: кто принесет гривну, тому даст чарку, кто принесет две гривны, тому две чарки, и так дальше по расчету, и как эти люди, напившись, пойдут от него со двора, то люди его кресты, перстни и пояса с них оберут, а с иных и все платье поснимают в заклад. Затевает торговым людям напрасные посылки, велит выбрать нарочитых людей 20 или 30 и скажет службу на тундру, откуда им не воротиться, и те люди, одолжив свои головы последними долгами, от него откупаются деньгами. Исказил царский наказ и держал его в съезжей избе, а настоящий наказ скрывал у себя». Кокорев, с своей стороны, доносил на Андрея Палицына, что он держит корчму, пьянством других разоряет и сам пьянствует. Один священник, духовный отец Палицына, доносил на Кокорева; другой доносил на Палицына и на отца его духовного, обвинял их в содомских делах, воровских заводах и богомерзких словах. Палицын доносил, что Кокорев ходит в город и в церковь нарядным воровским обычаем, носят перед ним меч оберучный, как перед Расстригою, а люди его все перед ним с пищалями, саблями и со всяким оружием, как перед курфюрстом немецким ходят; чины у него учреждены большие; холопей своих зовет - иного дворецким, другого казначеем, иных стольниками. Когда Кокорев пойдет в баню, то перед баню приходят к нему здороваться складчики его и советчики и попы, и на них смотря, боясь его безмерного страха, всяких чинов люди ходят перед баню челом ему ударить; и когда жена Кокорева пойдет в баню, то велит всем женщинам посадским приходить челом себе ударить. Если у кокоревских людей умрет ребенок, то всех посадских женщин загоняют и велят над ребенком плакать. На кого Кокорев накинется неделом, посадит в тюрьму или на правеже велит мучить, и те люди последние свои животишки относят к жене Кокорева, а приводит их поп Сосна и всем людям говорит: кто хочет беды избыть, тот бы шел ко всемирной заступнице, которая что захочет, то и сделает, хотя от виселицы отнимет. Дело дошло до того, что оба воеводы вступили друг с другом в явную войну: Кокорев с своими советниками и стрельцами начал стрелять из города в посад, где сидел Палицын, и несколько человек было побито; а Кокорев в свое оправдание говорил, что он стрелял вследствие приступа к городу Андрея Палицына и его соумышленников.

      Кроме притеснений от воевод и приказных людей жители городов и областей много страдали от разбоев, которых, как мы видели, было много и прежде, а теперь должно было быть еще больше после недавних смут и козацкого господства. Разбойники ходили толпами; правительство наряжало против них стольников, которые ходили с вооруженными отрядами, со всяким ратным боем. В 1618 году били челом люди князя Мстиславского: «Перед Покровом шли черкасы и крестьян многих посекли в Ярополчевской волости; а после черкас пришли в волость Ярополчь козаки и стали в Вязниковской слободке станом; тогда люди и крестьяне князя Дмитрия Михайловича Пожарского да муромских и гороховских детей боярских люди, крестьяне и стародубские мужики сложились с этими козаками да волость Ярополчевскую разорили; к козакам вино и мед извощики князя Дмитрия Пожарского привозили и торгами всякими торговали, а как вино и мед распродадут, то наших крестьян пожитки, лошадей, коров и платье всякое покупали и стада отгоняли в поместья и вотчины своих бояр». Разбойничали прикащики мелких поместий с своими крестьянами, разбойничали мелким разбоем, нападали ночью в лесу на проезжих. Иначе поступали прикащики больших, сильных вотчинников; в 1645 году шуяне били челом князю Якову Куденетовичу Черкасскому: «Жалоба нам, государь, на приказного твоего человека села Иванова-Кохмы, Бесчастного Черкашенинова: в прошлом году о Николине дни вешнем в селе Пупке на торгу он, Бесчастный, с твоими крестьянами прибили до полусмерти наших посадских людишек, шалаши у них поломали, товар, хлеб, калачи, мясо и пироги в грязь втоптали; мы тогда били тебе челом, и ты изволил сыскать и, по сыску, указ учинить. А в нынешнем году 24 июля приехал он, Бесчастный, в Шую на торг, собравшись со многими крестьянами и, сердясь за прежнее наше челобитье на него, хотел нас перебить; мы, узнавши, что он хочет нас перебить, которые сидели в лавках, а иные по домишкам своим, от него заперлись, и сидели запершись до тех пор, пока он из Шуи выехал; а он, Бесчастный, по торгу и по улицам ездил с саблею, а крестьяне твои за ним ходили с топорками, кистенями, ослопами и кольями, ясаком кликали, похвалялись на нас убийством». Прикащик дворцового села Дунилова, Сабуров, бил челом на Творогова, прикащика села Васильевского, принадлежавшего также князю Черкасскому: «Ездит Творогов в Шую на торг и на Дунилово, с ним ездят многие люди, человек по двадцати, по сороку и больше, называются козаками и крестьян государевых по дорогам и по деревням побивают и грабят, подводы берут, жен их и детей позорят, животину всякую стреляют и по хлебу ездят. В нынешнем году приехал на торг и стал на дворе у крестьянина Неверова силою; и как торг съехался, то Творогов вышел со двора с своими козаками и крестьянами и стал у крестьян государевых сукна и холсты грабить и самих крестьян побивать. Когда я, Сабуров, выслал людей своих уговаривать его, то он велел людишек моих бить насмерть и грабить середь торгу; тогда я вышел на улицу и стал ему говорить: за что ты государевых крестьян велишь грабить, а людишек моих побивать? а он начал меня бранить всякою неподобною бранью и велел козакам бить меня до смерти, но меня миром отняли; я ушел к себе на дворишко и заперся; Творогов с козаками и со многими людьми приступил к дворишку моему, из луков и пищалей стреляли, поленьем бросали и грабили, и я едва отсиделся, отняли меня миром». Стрельцы при удобном случае становились также разбойниками; архангельский воевода доносил в 1630 году, что сто человек стрельцов, посланных из Холмогор в Пустоозерский острог, в Кедрове и на Мезени воровали, крестьян били и грабили и жен их бесчестили, сотника своего не слушали. Переводить разбои было трудно в стране малонаселенной, покрытой дремучими лесами; кроме того, средств не было: явятся большие разбойничьи шайки, против них вооружатся дворяне и дети боярские, как вдруг придет указ, чтоб эти дворяне и дети боярские ехали на береговую службу, а за разбойниками пусть идут монастырские служки, посадские и уездные люди; воевода пишет, что монастырские служки худы и бесконны; ему отвечают из Москвы: «Вы бы за разбойниками сами ходили, посылали губных старост и отставных дворян и детей боярских». Но уже это походило на насмешку, ибо дворяне и дети боярские отставлялись за старостию, увечьем и болезнями. Слышались жалобы и на губных старост, что они норовят колодникам для своей бездельной корысти, а губные шуйские старосты раз подали вот какую челобитную на губного целовальника: «Пришел он с кабака пьяный и вынул из тюрьмы колодницу, разбойничью женку Аксютку, к себе на постель, а сам уснул пьяный; тогда женка Аксютка вынула у него из пазухи ключи тюремные и выпустила из тюрьмы колодников, татей и разбойников семь человек, а тюремный сторож в то время сошел к себе ужинать».

      Если посадские люди терпели от прикащиков сильных вельмож, то и дворяне и дети боярские били челом: которые посадские тяглые люди живут за сильными людьми и за монастырями в закладчиках, то от них им, дворянам, людям их и крестьянам обиды и насильство многое в городах, по Торжкам, по слободам и на посадах: людей их и крестьян грабят и побивают, на мытах и перевозах перевозы и мостовщину берут мимо государева указа; а в городах воеводы и приказные люди на этих людей суда не дают, отказывают, что им в городах судить их не указано. Вследствие этого челобитья вышел указ: на откупщиков и мытовщиков суд давать по приказам, из которого приказа кому дано в откуп или на оброк; кто станет брать перевозы и мостовщины мимо государевой грамоты, таких бить кнутом, да сверх того пеня на государя с откупу их с рубля по алтыну. А которые люди всяких чинов самовольством на своих поместных и вотчинных водах, по дорогам, завели мыты, перевозы и мостовщины и берут перевоз и мыт самовольно, вновь постановили мельницы и этим воду подняли, то все эти мельницы, мосты и перевозы свезть.

      Когда Новгород Великий возвращен был Москве по Столбовскому миру, то жителям его дана была льгота на три года от всех податей; воеводами в него назначены были боярин князь Иван Андреевич Хованский да стольник князь Федор Елецкий с двумя дьяками; воеводы получили наказ переписать дворян и детей боярских, которым велено быть с ними на службе в Новгороде, нетчиков сыскивать и наказывать, пустопоместным и беспоместным, пока испоместятся, давать корм по осмине человеку; пересмотреть наряд и пушечные запасы и расставить наряд по местам, росписать пушкарей и всяких людей, где кому быть в осадное время, чтоб всякий свое место знал; ворота воеводам и дьякам ведать, кому которые пригоже; в городничие выбрать двоих дворян добрых и велеть им всякий хлеб и городовое всякое береженье, и у наряду у всех ворот ведать во всем, в городе ворота замыкать и отмыкать, а ключи приносить боярину и воеводе князю Хованскому в каменный город; жить князю Хованскому в большом каменном городе, князю Елецкому в другом городе, а дьякам жить, где прежде дьяки живали; как город замыкать и отмыкать,- для того сделать колокол, а ратный вестовой держать другой колокол; порох и всякий пушечный запас держать в каменном городе на казенном дворе или в крепком погребе, и приказать тот погреб и порох городничему, а для береженья от огня учредить объездчиков; в осадное время чухнов, латышей и порубежных русских крестьян в город (крепость) не пускать, держать их на посаде, во рвах, а жен их и детей малых пускать в город. Выбрать детей боярских и велеть им корчмы вынимать у всяких людей, чтоб кроме государевых кабаков никто питья на продажу не держал; дети боярские, которым держать про себя питье непригоже, чтоб никак его не держали, а которым дворянам и детям боярским, приказным людям, гостям лучшим и торговым людям пригоже питье держать, те бы питье держали про себя, а не на продажу; если у тех, кому нельзя держать питья, вынут корчму впервые, на том взять два рубля заповеди; вынут корчму в другой раз у сына боярского, то вкинуть его на время в тюрьму, и заповеди взять вдвое; вынут в другой раз корчму у посадского человека, у стрельца, козака или пушкаря, то бить кнутом и вкинуть в тюрьму, а заповеди взять вдвое. Заказ крепкий учинить и биричю велеть кликать несколько раз, чтоб никакого воровства не было, никто бы никого не бил и не грабил и другого никакого дурна не делал; беречь накрепко, чтоб в летнее время изб и бань не топили, вечером с огнем не сидели, есть бы варили и хлебы пекли в поварнях и на огородах в печах. Порубежных латышей и чухон Новгородского уезда, также зарубежных немцев, латышей и чухон, если приедут с хлебом или так для чего-нибудь, в город не пускать, а отвести им двор или два на посаде, приказать их приезд и отъезд ведать сыну боярскому или двоим добрым и беречь накрепко, чтоб им от русских людей обид не было, да чтоб от них русским людям дурна не было же: случится между ними и русскими людьми тяжба, то судить их на посаде головам, которым приказаны будут немецкие гостиные дворы, а вершить дела воеводам. Если посадские люди из московских городов станут приходить в Новгород и захотят жить в нем, будут просить льготы, то, расспросив их, велеть жить на посаде, давши им места под дворы и под огороды, записывать имена их в книги и присылать ведомость к государю в чети, откуда кто пришел и как давно. Беречь накрепко, чтоб немцы и латыши, приезжая в Новгород, у порубежных людей хлеба и никакого другого товара не покупали и скота не гоняли за рубеж, чтоб заморские торговые люди из Новгорода хлеба и никакого съестного запаса за рубеж не вывозили; сделать для немцев гостиный двор на торговой стороне, занять место небольшое острогом, дворы извозные извощикам сделать, а извощиков прибрать сколько пригоже, смотря по заморскому водяному приезду и привозу; этим извощикам из судов на гостин двор всякие товары велеть возить, а мимо их никому в извозе не быть, да изоброчить этих извощиков оброком. Если товар с немецких разбитых судов прибьет к берегу, то воеводам велеть товар сыскивать и отдавать немцам, чей он будет, взимая на государя десятую выть. Поминков воеводам у чужеземцев и у русских людей не брать ни под каким видом; если немцы станут какую почесть приносить, то также не брать ничего; пускать их князю Хованскому к себе в избу в другом городе перед воротами по утрам, человек по пяти и по шести, а не вдруг, в каменный же город заморских немцев никак не пускать. Сделать в Новгороде гостиный двор, чтобы гости мимо этого двора нигде не ставились, а фрязам, французских судов людям, сделать на тех дворах амбары, где.держать дорогие товары и всякую мелкую рухлядь; еду и питье всякое держать для заморских немцев и для торговых людей дворникам тех дворов, а для береженья на дворах приставить сына боярского и с ним целовальников; служилых людей, детей боярских, пушкарей, стрельцов и козаков на дворы не пускать, чтоб от них приезжим людям обмана, татьбы и другого воровства не было. Тяжелый товар: сельди, соль, мед, свинец, серу горячую, медь класть за городом на гостиных дворах под навесами, а мягкий товар немцам класть в амбарах. Русским людям свой товар: лен, посконь, сало, воск - также класть на гостиных дворах; а соболи, белки и всякий дорогой товар класть в городе, для чего сделать им там двор с амбарами. Если будут вести не тихи, на то время и немецкие большие товары с гостиных дворов велеть перевозить в город и класть в погреба или в палаты, где бы крепче, а лен, сало, воск и посконь класть в каменные погреба, где было бы от огня бесстрашно; а по улицам на посаде всякую ночь должны ходить по два сына боярских да по десяти человек посадских людей, смотреть, чтоб не было никакого воровства, и кругом гостиного двора ходить и береженье держать большое. Пушкарям, стрельцам, козакам и воротникам с немцами торговать запретить и смотреть за ними строго, чтоб над немецкими и над русскими людьми воровства не делали, да смотреть, чтоб стрелять умели, а которые не умеют, тех вон метать, и на их место прибирать умеющих; холопей боярских, тяглых людей и с пашен пашенных крестьян в стрельцы и козаки не брать, брать вольных охочих людей. Был до разоренья в Новгороде денежный двор: так воеводам велеть прежних денежных мастеров и новых собрать и денежный двор устроить, велеть деньги делать в старых деньгах и в ефимках, а для береженья велеть быть на денежном дворе сыну боярскому доброму, да гостю или торговому человеку лучшему и целовальникам, целовальников велеть выбрать городом, выбор взять за руками и к крестному целованью привести. Денежным мастерам сказать, что государь велит им давать денежное жалованье по-прежнему, и беречь накрепко, чтоб мастера делали деньги из чистого серебра, а медных и оловянных не делали, и в деньги меди и олова не примешивали, государевым серебром не корыстовались. Обо всем воеводам промышлять по сему государеву наказу, по указным грамотам и смотря по тамошнему делу; а о больших и вестовых делах приходить к митрополиту и с ним советоваться, как которому делу быть пригоже, и как бы государеву делу было лучше и прибыльнее.

      В 1626 году в Новгороде Великом людей, способных носить оружие, было 2752 человека; из них дворян и детей боярских всех пятин - 1297, новокрещенов, татар и черкас поместных и кормовых - 36, стрельцов - 564 с двумя головами и 8 сотниками, козаков - 355, пушкарей и воротников - 20, подьячих у дел и рассылочных - 35, посадских и всяких тяглых людей с разными боями - 435. В новгородских пригородах: в Ладоге - 289, в Порхове - 75, в Старой Русе - 70; во Пскове - 4807, в том числе посадских - 3130, несмотря на то что в 1615 году выведено было 300 семей в Москву; в Торопце - 1103: в Торжке - 567; в Твери - 178, в том числе посадских - 85; в Кашине - 61; в Устюжне Железопольской - 335, в том числе посадских - 300: 100 с пищалями и 200 с рогатинами; в Ярославле - 2480, из них посадских и всяких жилецких людей, дворников и захребетников - 457 с пищалями да 1669 с копьями, кроме того, в Спасском монастыре слуг, служек и всяких монастырских людей - 73 с пищалями да 51 с копьями; в Костроме - 1297, в том числе - 1200 посадских; в Вологде - 1091, в том числе посадских - 800; во Владимире - 370, в том числе оброчных огородников - 50, посадских - 128, дворников - 62, патриарховых слободских крестьян - 17, соборных попов крестьян - 31; Дмитровской слободы крестьян - 2; в Суздале - 419, из них посадских - 258; в Арзамасе - 650; в Коломне - 558, из них посадских - 287; в Алексине - 90, из них посадских и чернослободских - 5; в Калуге - 1068, из них посадских - 422; в Вязьме - 1321, из них посадских - 302; в Можайске - 431, из них посадских - 34; в Волоколамске - 106, из них посадских - 27; в Боровске - 280, посадских - 58; в Болхове - 318, из них посадских и всяких жилецких людей - 167; в Воронеже - 1168, посадских - 37; в Ельце - 1486, жилецких людей - 25. В 1635 году уже другие цифры: во Владимире, например, вместо 128 посадских - 184, дворников вместо 62 - 100, но число огородников уменьшилось: вместо 50-33. В Суздале вместо 419 посадских находим только 302; в Боровске вместо 58-65; в Калуге то же самое число; в Воронеже приращение большое: вместо 37 посадских 1626 года находим 375; положим даже, что в это число вошли 101 человек крестьян монастырской и оброчной слободы, показанные особо под 1626 годом и не показанные в 1635-м. В Новгороде Великом также большое приращение: вместо 435 посадских 1097 посадских людей, их детей, братьев, племянников и захребетников. Но во Пскове сильное уменьшение: вместо 3130 посадских 1626 года в 1635-м находим только 1057 с детьми, братьями, племянниками и захребетниками. Сильное увеличение посадских в Новгороде и сильное уменьшение их во Пскове легко можно объяснить тем, что новгородские посадские люди бежали от шведского разоренья, и преимущественно во Псков, а потом мало-помалу возвращались; во Псков же, кроме новгородцев, могли сбираться посадские люди и из других разоренных городов, потому что Псков в Смутное время неприятелем занят не был.

      Незначительное число посадских людей в городах, людей, занимавшихся торговлею и промышленностью, уже может показать нам, что торговля и промышленность в Московском государстве при Михаиле не были в блестящем состоянии. Разгром Смутного времени, пожертвования для тяжелых войн с Польшею, насилия воевод и всяких сильных людей, дурное состояние правосудия, монополии казны, дурные дороги, недостаток безопасности на этих дорогах по причине разбойников, отсутствие образованности, от которого происходила мелкость взглядов, мелкость и безнравственность средств для получения барышей,- все это производило то, что русские торговые люди были бедны, отбывали своих промыслишков; если предположим даже, что они говорили неправду, нарочно выставляли свою бедность, чтоб отбыть от пожертвований, то побуждения, которые заставляли их так поступать, конечно, не могли содействовать развитию торговли и промышленности. До чего доходили откупа, видно из следующей царской грамоты 1639 года: «Ведомо учинилось: в городах, приписанных к приказу новгородской чети, в недавнее время взяты на откуп квас, сусло, брага, ботвинья, хмельное и сенное трушенье, мыльное резанье, овес, деготь и другие мелкие промыслы, которыми в городах живут, кормятся и тягло платят посадские и всякие жилецкие люди; в прежнее время такие мелкие промыслы никогда в откупу ни за кем не бывали, а теперь от них посадские и всякие жилецкие люди оскудели, и государь указал все эти новоприбылые откупа в городах отставить. О том же свидетельствует и Псковский летописец; он говорит, что в 1627 и 1628 годах умышленном воеводы и дьяка дали на откуп квасников, извощиков, дегтярей и банников на оброк и площадных подьячих, а в 1629 году купили на Москве кабаки псковские Ивана Никитича Романова закладчик Хмелевский с товарищами и продавали вино по 4 алтына стопу, а стоп убавили; другие люди откупали кабаки по волостям». Человек с состоянием должен был находиться в беспрерывном страхе за свое имущество и за свое спокойствие, потому что оно было постоянною целию для людей, хотевших поживиться на чужой счет, а такие люди были не между одними козаками: начали приезжать из Москвы во Псков дворяне, дети боярские и торговые всякие люди с ложными зазывными грамотами, требуя зажиточных горожан в Москву на суд; те, только чтоб не предпринимать разорительного путешествия, не испытывать знаменитой московской волокиты, мирились, сами не зная в чем, давали иногда больше десяти рублей. Вследствие этого псковские всегородные земские старосты били челом царю, чтоб дал псковичам право судиться у себя во Пскове во всяких делах, кроме уголовных: царь исполнил просьбу. Шуяне били челом князю Прозоровскому на его человека Акинфова, что он взял зазывную грамоту на шестерых шуян посадских людей, поклепав напрасно, убытчит и продает и вперед похваляется на многих посадских и остальных людишек зазывными же грамотами, поклепами и продажами и убытками великими. Мирское устройство городов обеспечивало горожанам право подавать всем миром беспрестанные жалобы царю и вельможам, не обеспечивая, однако, как мы видели, возможности защищаться всем миром, когда соседнему прикащику вздумается въехать в посад с угрозами: одни формы не помогут, как бы они хороши ни были. Мирское устройство, с другой стороны, обеспечивая право жаловаться всем миром на злоупотребления, не обеспечивало от разорения и правежа, когда весь мир должен был платить за пустые дворы, все более и более в некоторых городах прибавлявшиеся; в 1640 году шуяне били челом: в прошлом 1631 году было у нас по писцовым книгам на посаде жилых тяглых дворов 154, в прошлом 1639 году запустело 32 двора, да в нынешнем 1640-м погорело 82 двора, осталось у нас разломанных дворишков 40, и пошли мы по миру, промыслишки и товаришки - все пригорело; да мы же до пожара и после пожара стоим на правеже за недоплаченные в 1639 году дворовые деньги. Челобитная оканчивается обычным припевом: «Пожалуй нас, сирот твоих, чтоб нам вконец не погибнуть и розно не разбрестись». Мир пользовался правом жаловаться на злоупотребления, и жалобы выслушивались, просьбы исполнялись, правительство злоупотреблениям не потакало. В 1639 году шуяне били челом: велено в Шуе сыскивать корчемные и табачные дела Ивану Тарбееву, и велено ему взять у нас обыскные речи, и мы указали на людей, которые табак пили, а кто им табак привозил, того мы не знаем; но Иван Тарбеев научил этих бездельников клепать нас табаком для своей корысти, многих нас испродал, и многие посадские людишки разбрелись розно, покинув жен своих, детей и животы; и Иван Тарбеев на их место взял жен и детей и отдал за приставов, а из-за приставов берет их себе на постелю на блуд, угрожая им пыткою и торговою казнию, и велел им клепать нас табаком». Правительство не оставило без внимания такой жалобы и отправило Андрея Палицына разыскать дело. Палицын был беспристрастен относительно Тарбеева; но шуйский мир опять подал челобитную, теперь уже не государю, а могущественному боярину, князю Ивану Борисовичу Черкасскому, что Палицын пытает Тарбеева, но вместе пытает и посадских людей, пытает крепко, насмерть, не против их обысков.

      Понятно, что при таких условиях русские торговые люди были бедны и не могли стянуть с богатыми иноземцами, на которых они жаловались одинаково, как и на воевод. Мы видели, что в начале царствования англичане получили грамоту на свободную и беспошлинную торговлю: торговые русские люди старались представить это дело так, что англичане подкупили думного дьяка Третьякова; но мы не можем принять этого объяснения, зная особенные отношения нового московского правительства к Англии. Англичане обязаны были доставлять в царскую казну сукна и другие товары по цене, по какой они продаются в Англии, не вывозить шелку за границу, не привозить табаку и чужих товаров; по городам воеводы должны были смотреть, чтоб русские люди от англичан их товарами не торговали и чтоб англичане закладчиками русских людей не держали. В 1613 году дана немцу Буку жалованная грамота на беспошлинную торговлю за его службы, прежнюю и нынешнюю, к государю и Московскому государству. В том же году дана грамота иноземцу Ивану Юрьеву на право беспошлинной торговли во всех русских городах по причине разорения, претерпенного им от поляков; в 1614-м дана была грамота компании голландских гостей на свободную и беспошлинную торговлю, но только в продолжение трех лет, и то в вознаграждение за потери, которые компания понесла в Смутное время, после же трех лет они должны были платить половинную пошлину; для иноземства государь их пожаловал, не велел судить их по городам воеводам и приказным людям, кроме дел уголовных, в гражданских же исках судятся они в Посольском приказе; дойдут по суду до крестного целования, то присягают не сами они, а люди их: с дворов их никакие подати, пошлины и повинности не требуются; наконец голландцы могут держать при себе питье. В 1619 году новгородские таможенные головы, гости, старосты и все посадские люди жаловались на голландца Самуила Леонтьева, что он живет на посаде на тяглом дворе, владеет двором неведомо почему, на гостином дворе с другими иноземцами не ставится, держит товары у себя на дворе, для царских пошлин в таможню их не являет, торгует всякими товарами врознь, и посылает от себя русских людей для торгового промысла в Заонежские погосты и, покупая хлеб, рыбу и всякие товары, отпускает в немецкие города; государь приказал воеводам допросить голландца, почему он так делает, взять с его товаров пошлины, выслать вон и вперед запретить ездить в Новгород, да запретить ездить в Новгород и другим немецким купцам, у которых не будет царских жалованных грамот, кроме шведов. Ганзейские города, по просьбе голландских штатов, получили право свободной торговли, но потом потеряли его. Мы видели, что по Столбовскому миру шведы получили право свободной торговли в русских городах; в 1629 году царь писал новгородским воеводам: «Приезжают из-за рубежа в нашу сторону торговые люди и торгуют всякими товарами украдкою, ездя по деревням, беспошлинно; а еще в 1625 году велено русским торговым людям заказ учинить крепкий, чтоб они в Швеции торговали по городам, а по селам и деревням не торговали, точно то же и шведам велено сказать, чтоб они у нас по селам и деревням не торговали». Псковский летописец жалуется на немцев и вообще на стеснение торговли, под 1632 годом он говорит: «Привезли немцы торговую грамоту из Москвы, что ставить им двор немецкий во Пскове, входить в город и торговать; архиепископ Иоасаф и псковичи били челом государю, чтоб не быть во Пскове немцам; но челобитья псковского не приняли, у Иоасафа благословение и службу отняли, а немцы во Псков многие входили и ездили по всему городу невозбранно и отмерили место, где двор немецкий ставить. В 1636 году отняли у псковичей торговлю, льном не торговать всяким людям, и гость московский прислан, велено ему купить на государя по указной цене московской; много от этого было убытку монастырям и всяким людям, деньги - корелки худые, цена невольная, купля нелюбовная, во всем скорбь великая, вражда несказанная и всей земле связа, никто не смей ни купить, ни продать». Несколько раз гостишки, гостиной и суконной сотни торговые людишки и многих разных городов - казанцы, нижегородцы, костромичи, ярославцы, суздальцы, муромцы, вологжане, устюжане, романовцы, галичане, угличане, каргопольцы, белозерцы, колмогорцы и других многих городов торговые людишки подавали жалобу государю на иноземцев, англичан, голландцев и гамбурцев, которые ездят но государевым жалованным грамотам в Москву и но многим другим городам со всякими многими товарами, тогда как при прежних государях кроме английских гостей иноземцы нигде не торговали, торговали только у Архангельского города. Теперь же они ездят но всем городам и привозят с собою других иноземцев, у которых нет государевых жалованных грамот, называют их своими братьями, племянниками и прикащиками, их товары выдают за свои, провозят товары тайно и беспошлинно; сами всюду ездят, покупают русские товары и потом продают их у Архангельска иноземцам заморским тайно и беспошлинно; чинят с этими заморскими немцами заговор вместе и торгуют у нас товары внаклад, и чем нам кормиться и сытым быть, все это у нас отняли; оттого русские торговые люди к Архангельску ездить перестали, ярмарка начала пустеть, в государевой казне стали быть недоборы большие, а мы от них вконец погибли. Те же иноземцы и остальные судовые промыслишки у нас отняли: с Вологды к Архангельскому городу и от Архангельска вверх к Вологде товары свои в своих дощаниках возят и кладь у русских людей и у иноземцев но найму берут».

      Мы видели, что астраханская торговля с востоком пострадала при Заруцком, когда бухарские и гилянские купцы, ограбленные вором, должны были разбежаться; после очищения Астрахани от Заруцкого торговля возобновилась; в наказе астраханскому воеводе говорится: «Переписать на гилянском и бухарском дворе тезиков, которые живут в Астрахани на государевом имени, которой они области, которого города, как давно живут в Астрахани, ездят ли отсюда в свою землю или живут в Астрахани безвыездно, какими товарами торгуют и сколько доходов идет с них в государеву казну». Царь Михаил дал бухарцам право ездить с товарами в Казань, Астрахань, Архангельск и приморские города, нанимать подводы, покупать суда, воеводы не могли их задерживать, исключая долговых обязательств и уголовных дел. Что касается до персидской торговли, то московские купцы сами объявили, что ведут ее многие русские торговые люди, из многих городов; относительно же торговли персиян в России дан был такой наказ астраханскому воеводе: «Велеть кизилбашских, бухарских и гилянских торговых тезиков ставить на гилянском и бухарском дворе и торговать им велеть с русскими людьми и с юртовскими татарами на татарском базаре указными товарами, кроме шаховых купчин, которые покупают товары на шаха: этим позволено покупать на шахов обиход всякие товары, ногайский ясырь (невольников), птиц, ястребов, соколов и балабалов, кроме кречетов, пошлин с шаховых товаров не брать, но смотреть, чтоб шаховы купчины на себя не покупали того, что указано только на шаха покупать; если торговые люди из шаховых городов приедут в Астрахань, то воеводы посылают детей боярских, таможенных целовальников и подьячих, которые должны переписать, кто именно едет, сколько с ним людей, какие везет товары; если эти торговые люди станут торговать в Астрахани, то брать с них пошлины большие, если же будут проситься вверх по Волге, в Казань и другие города, то отпускать их, взявши пошлины проезжие; где товаров своих не продадут, там брать пошлины отвозные, смотреть накрепко, чтоб персияне, когда поедут в государевы города, ногайских и государевых людей с собою не брали; в Астрахани тезиков не задерживать, чтоб из-за них с шахом ссоры не было. Турецким купцам запрещено было торговать в Астрахани и на Тереке. Ногаям и юртовским татарам запрещено было в Астрахани продавать лошадей русским людям для отсылки в Русь; они должны были своих лошадей непременно гнать в Москву и по дороге нигде не смели продавать; астраханские воеводы должны были приманивать их обещанием, что когда они пригонят лошадей в Москву, то государь будет их жаловать, велит им видеть свои царские очи. В 1643 году астраханские воеводы получили следующую царскую грамоту: «Бьют нам челом юргенского (хивинского) царя послы и говорят: ездят из Астрахани русские люди чрез Юргенское государство торговать, и юргенский царь в том им заказа чинить не велит, и как они исторговавшись поедут в Астрахань, то он их и провожать велит; а когда юргенские торговые люди поедут в Астрахань и приедут к морю, то наши торговые люди бьют челом приказным людям, чтоб они юргенских торговых людей на суда не сажали, для того чтоб они товары свои продавали в неволю, дешевою ценою, и приказные люди юргенцев на суда не сажают, говорят, чтоб они торговали тут, а если не хотят торговать, то пусть везут свои товары назад. Так вы бы велели юргенцев на суда сажать и в Астрахань отпускать». Как стеснялась торговля, подчиняясь другим интересам и требованиям, видно из царского указа в Астрахань - не продавать персиянам дорогих мехов, чтоб не умалить цены царским подаркам, посылаемым к шаху.

      Иностранцы охотно покупали хлеб в России; но продажа хлеба за границу была монополиею казны. В этом отношении замечательна царская грамота 1630 года гостю Тараканову с товарищами, которые закупали хлеб для казны: «Велено вам покупать на нас хлеб на Вологде и в других городах: рожь, ячмень, пшеницу, крупу гречневую, просо толченое, семя льняное и ссыпать этот хлеб в амбары, а весною на судах везти к Архангельску и продавать немцам, амбары же, куда хлеб ссыпать, и суда велено делать вам деньгами нашей казны. Но теперь бил нам челом игумен Антониева Сийского монастыря, что монастырь этот обыкновенно закупает хлеб на Вологде, потому что своею пашнею прокормиться ему нельзя, а вы, по нашей грамоте, хлеба ему покупать не велите. Так вы бы Сийского монастыря старцам покупать хлеб велели по-прежнему; только бы берегли накрепко, чтоб монастырские прикащики, крестьяне и всякие люди немецким гостям, купцам и их уговорщикам, которые скупают хлеб на немцев, хлеба никакого не продавали, и которые люди станут немцам хлеб продавать, тех сажать в тюрьму, а хлеб отбирать на нас».

      Если русские купцы, видя, что им не стянуть с иностранными, желали удаления последних из внутренних городов государства, то они не имели никаких побуждений желать того же относительно промышленников иностранных, которые одни могли показать им выгоду известных промыслов, научить их известному мастерству. Больше всего правительство хлопотало о вызове из-за границы искусных рудознатцев, которые бы помогли открыть золотую и серебряную руду и дорогими металлами пополнили бы истощенную казну царскую. В 1626 году дана опасная грамота в Английскую землю урожденному шляхтичу Ивану Булмерру, который своим ремеслом и разумом знает и умеет находить руду золотую и серебряную и медную и дорогие каменья и места такие знает достаточно. В 1628 году видим в Москве рудознатцев-цесарцев - Фрича и Герольда. В 1640 году англичанин Картрейт с одиннадцатью мастерами взялся искать руду золотую и серебряную, но не нашел ничего и должен был заплатить, по обязательству своему, все издержки, сделанные по этому поиску. Мы видели, что в 1642 году боярин князь Борис Репнин ездил в Тверь для отыскивания золотой руды, но поиски были напрасны. Сильно также нуждались и в неблагородных металлах и в искусной их обработке. Железо давно уже выделывалось в Московском государстве из глыбовой руды, вынимаемой из земли близ города Дедилова, в тридцати верстах от Тулы, также на Устюжне-Железопольской, из болотной руды. Тула с XVI века уже была известна выделкою оружия; в 1619 году тульские кузнецы, ствольники, замочники и ложечники, 25 человек, били челом государю, что они делают государево самопальное дело день и ночь беспрестанно, и потом еще тянут во всякие подати с посадскими людьми; так чтоб государь велел им делать одно самопальное дело по-прежнему. Но этого тульского самопального дела было очень недостаточно: мы видели, в каком большом количестве выписывалось оружие из-за границы; в большом количестве выписывалось и прутовое железо из Швеции; так, например, в 1629 году выписано было 25000 пуд. по 21 алтыну 4 деньги за пуд. Поселившийся в России голландский купец Андрей Денисович Виниус с братом Авраамом и другим купцом, Вилкенсоном, подал царю Михаилу челобитную, чтоб позволено им было в окрестностях Тулы завести завод для отливания разных чугунных вещей и для выделки железа по иностранному способу из чугуна. В феврале 1632 года Виниус получил государеву грамоту, в которой позволялось ему построить мельничные заводы для делания из железной руды чугуна и железа, для литья пушек, ядер и котлов, для ковки досок и прутьев, дабы вперед то железное дело было государю прочно и государевой казне прибыльно, а людей государевых им всякому железному делу научить и никакого ремесла от них не скрывать. В казну положено было принимать с этих заводов пушки по 23 алтына 2 деньги, ядра по 13 алтын 2 деньги за пуд, железо прутовое по стольку же, а досчатое по 26 алтын 4 деньги за пуд. Ненужное для казны количество железа и других вещей, даже пушек, заводчики могли продавать на сторону и вывозить в Голландию. Виниус выбрал для своих заводов место в 12 верстах от Тулы на речке Тулице, именно на том из ее протоков, который теперь называется Большою Тулицею, руда же копалась в 40 верстах от завода, в 5 верстах от Дедилова. Первоначальное устройство заводов стоило Виниусу больших денег; он задолжал и принужден был в 1639 году вступить в товарищество с знаменитым Петром Гавриловичем Марселисом и голландским гостем Филимоном Филимоновичем Акемою; по их челобитью приписана была к тульским заводам дворцовая Соломенская волость с 347 крестьянами. Но Марселис и Акема не довольствовались этим. В 1644 году государь пожаловал иноземца, анбурского города гостя, Петра Марселиса с детьми Гаврилою и Леонтием, да Голландской земли торгового человека, Филимона Акему, велел им железный завод заводить на трех местах: на Ваге, Костроме и Шексне, или где они приищут другое место, к железному делу годное, на порожних землях, на двадцать лет, безоброчно и беспошлинно: вольны они мельницы ставить и железо на всякие статьи плавить. Когда завод будет заведен и работы начнутся, то брать у них железо по договору: в пушках по 20 алтын пуд, в ядрах по 10 алтын пуд, ствол мушкетный и карабинный по 20 алтын. Если кроме взятого в казну останется у них лишнее железо, то можно им его вывозить в чужие земли, которые с великим государем в дружбе; если они железо продадут в Архангельске или за морем на ефимки, то должны отдавать эти ефимки в казну по указной цене, а на сторону никому не продавать и не отдавать. Нанимать всяких людей по доброте, а не в неволю, тесноты и обид никому бы не было, и промыслов ни у кого никаких не отнимать: если царское величество велит научить железному делу русских людей, то Петру и Филимону учить их всему и ремесла никакого от русских людей не скрывать. В 1634 году посланы были за границу переводчик Захар Николаев и золотых дел мастер Павел Ельрендорф нанять мастеров, которые умеют в горах медь из руды делать и всякое мастерство, какое пристойно к медной плавке. В 1630 году послан был за границу бархатного дела мастер Фимбранд для найма ремесленных людей. В 1631 году дана опасная грамота в вольные государства, в Голландскую и Нидерландскую землю, подмастерьям, которые умеют делать городовое дело; в ней говорится: «Бил нам челом алмазного и золотого дела мастер Иван Мартынов да Английской земли торговый человек Френчик Гловерт: по нашему указу начали было в нашем государстве на Москве делать тянутое и волоченое золото и серебро, канитель и друнцаль и всякое мелкое золото и медное дело: но дело это начало становиться дорого, и прибыли нашему царскому величеству от него было мало, потому что прямого, доброго мастера в нашем государстве не было и то дело делать перестали, а в немецких землях таких мастеров сыскать можно, и то бы дело нашему царскому величеству было прибыльно и славно, в торгу дешевле, и нашего бы государства люди то ремесло переняли; так нашему бы царскому величеству пожаловать их, позволить им к тому делу мастеров призвать из Немецкой земли, десять человек и больше на своих проторях, и тем делом им промышлять и торговать на себя десять лет, и кроме их этого дела никому не делать, пока урочные годы пройдут». Царь согласился дать эту привилегию. В 1634 году встречаем Христофора Головея, часового дела и водяного взвода мастера; в 1643 г.- Фалка, пушечного и колокольного мастера, Детерсона - живописца; в том же году швед-каменщик Кристлер начал строить каменный мост через Москву-реку. В 1634 году была выдана десятилетняя привилегия Фимбранду на выделывание лосиных кож; выдана была также пятнадцатилетняя привилегия Коэту на заведение стеклянного завода. Тому же Коэту дана была грамота на заведение поташного завода на 10 лет. В 1643 году английскому агенту Дигби отданы были на 10 лет беспошлинно золяные промыслы в Ярославском, Вологодском и Тотемском уездах. В 1644 году полковнику Краферту позволено было на 7 лет жечь золу и делать поташ в Муромском лесу. При дворе царя Михаила находились и органного дела мастера, Яган и Мельхарт Луневы, выехавшие из Голландии; привезли они с собою стремент (инструмент) на органное дело; стремент этот они в Москве доделали, сделали около него станок с резью и расцветили краскою и золотом, на стременте сделали соловья и кукушку с их голосами; когда заиграют органы, то обе птицы запоют сами собою; за такое мудрое дело государь велел дать им из казны 2676 рублей, по сороку соболей, да вместо стола корм и питье. Мельхарт отправлен был за границу с поручением вывезти двоих часовых мастеров, которые бы обязались служить своим мастерством государю и учеников научить. Приплыв иностранцев был так силен, что два московские священника, один от церкви св. Николая в Столпах, а другой от Козьмы и Дамиана, подали челобитную; в их приходах немцы на своих дворах близ церквей поставили ропаты; русских людей у себя во дворах держат и всякое осквернение русским людям от немцев бывает; не дождавшись государева указа, покупают они дворы в их приходах вновь; вдовые немки держат у себя в домах всякие корчмы, и многие прихожане хотят свои дворы продавать немцам, потому что немцы покупают дворы и дворовые места дорогою ценою, перед русскими людьми вдвое и больше, и от этих немцев приходы их пустеют. Ответом на эту челобитную был указ: в Китае, Белом городе и в загородских слободах у русских людей дворов и дворовых мест немцам и немкам вдовам не покупать и в заклад не брать: русским людям, которые будут продавать, быть в опале; ропаты, которые на немецких дворах близ русских церквей, велеть сломать. Тогда же старым служивым иноземцам, разных чинов немцам, Посольского приказа переводчику, золотого и серебряного дела мастерам и старым московским торговым немцам отведена была между Фроловскими и Покровскими воротами земля под их богомолье, под избу с комнатою и под двор, где им съезжаться для богомолья по их вере. По свидетельству Олеария, в Москве жило в это время до 1000 протестантских семейств.

      Иностранцы охотно давали русским деньги за хлеб. Мы видели также, что иностранцы добивались позволения вывозить селитру из России; эта промышленность была довольно развита у нас в описываемое время; кроме мест, известных нам уже прежде по селитряному производству, теперь о нем упоминается в Северской стране: так, при исчислении служилых людей, находившихся в Курске, читаем: «Из них на Романовых селитряных варницах с весны во все лето до отпуску детей боярских 50 человек живут, переменяясь по два месяца»; при исчислении белогородских служилых людей: «Из них детей боярских и козаков конных 30 человек, живут на селитряных варницах Михалка Лимарова». Разные люди, пушкари, бараши, подряжались в Пушкарском приказе варить селитру в разных местах, в Ливнах, Воронеже, известное количество пуд: в 1634 году они брали за пуд по два рубля и 10 алтын. Наконец, к известиям о промышленности в царствование Михаила относится указ о хлебном и калачном весе 1626 года: велено городовым прикащикам и Целовальникам ходить повсюду и весить хлебы ситные и решетные, калачи тертые и коврищатые мягкие; если окажется, что хлебы и калачи ниже установленного веса, то продавцов подвергать пени; прикащики и целовальники должны были также смотреть, чтоб хлеб и калачи были выпечены и хлебники и калачники не прибавляли в них гущи или какой-нибудь другой подмеси. Прикащикам и целовальникам дана была подробная роспись издержкам производства в приготовлении разного рода хлебов и калачей, например: «На калачи, на четверть - дрожей на два алтына на две деньги, соли на шесть денег, дров на восемь денег, от сеянья четыре деньги, за работу десять денег, лавочного два алтына две деньги, свечи и помело две деньги, и всего харчу на четверть вышло на одиннадцать алтын».

      Что касается до сельских жителей, то для них подтверждалась та перемена, которая была произведена в конце прошлого века, ибо обстоятельства и отношения были те же самые. Дворяне и дети боярские били челом, что «бегают из-за них старинные их люди и крестьяне в государевы дворцовые и черные волости и села, в боярские поместья и вотчины, патриаршие, архиерейские и монастырские, на льготы; помещики, вотчинники и монастыри этим беглым их людям и крестьянам на пустых местах слободы строят, отчего их поместья и вотчины становятся пусты. Кроме того, те же их беглые люди и крестьяне, выживя за этими помещиками, вотчинниками и монастырями урочные годы, надеясь на них, как на сильных людей, приходят и остальных людей и крестьян из-за прежних помещиков подговаривают, домы их поджигают и разоряют всяким разорением». Вследствие этого челобитья определено: «Которые люди к кому-нибудь приедут, людей и крестьян за себя вывезут, и при этом случится смертное убийство, грабеж или другое какое-нибудь дурно, то государь указал и бояре приговорили: сыскивать про то всякими сысками накрепко, и вывозных крестьян отдавать за 15 лет, а беглых крестьян и бобылей отдавать по-прежнему за десять лет; если крестьяне будут вывезены насильно, то вывезенных отдать со всеми пожитками да заплатить за крестьянское владение за каждого крестьянина на год по пяти рублей». До какой степени для мелких помещиков было важно поддержание закона об укреплении крестьян, до какой степени они раздражались тем, что вывод продолжался, можно видеть из следующего: в 1624 году ливенский поместный козак Авдей Яковлев пришел к своему крестьянину и при посторонних людях сказал: «Государь нас не жалует, крестьян из-за нас велит выводить; нас в заговоре человек с пятьсот: кто из-за нас крестьян выводит, у тех мы вотчины выжжем, а крестьян побьем, и пойдем до иного государя». Горько жаловались елецкие помещики на прикащиков и крестьян Ивана Никитича Романова, которые, надеясь на силу господина своего, позволяли себе вывод крестьян и всякого рода насилия. Челобитчики писали: «Нам в украйном городе с таким великим боярином в соседстве жить невозможно: мочи нашей от насильства людей и крестьян боярина Ивана Никитича не стало! Каково нам разоренье было от Литвы, и Литва попленила нас на одно время, а нынешнему плену, каков на нас плен от людей и крестьян боярина Ивана Никитича, и конца не ведаем, пуще нам стало крымской и ногайской войны: во всем Елецком уезде не осталось за нами крестьян и бобылей и третьего жеребья». Но при большом повальном обыске 1865 человек сказали, что про такие насильства сами ничего не знают и от других не слыхали; в новых слободах Ивана Никитича чужих крестьян не объявилось ни одного человека. Вследствие этого челобитчики за их воровство биты нещадно батогами и посажены в тюрьму. В 1614 году Иосифов Волоколамский монастырь бил челом, что во время литовского нашествия крестьяне его разбрелись розно за бояр, дворян и детей боярских, и показал, кто именно за кем живет, причем жаловался, что дворяне и дети боярские этих монастырских крестьян, которые у них живут, грабят и продают, не проча себе, или требуют порук, чтоб эти крестьяне оставались навсегда за ними, а за монастырь не выходили. Государь велел но сыску возвратить крестьян монастырю. Жалобы мелких помещиков касались вывоза и бегства старых крестьян; что же касается до вновь рядившихся в крестьяне вольных людей, то они рядились или с условием не сбежать из вотчины, или обязывались по-прежнему: не стану на тяглом жеребье жить, податей и поборов платить, то мне ссуду (взятую у землевладельца) отдать всю сполна, и взять на мне (землевладельцу) заряду 10 рублей денег; точно такое же обязательство встречаем и со стороны рядящегося в бобыли. Встречаем известия, что переход крестьян из черных в помещичьи вредил их благосостоянию: так, в челобитной английского гостя Фабина Ульянова на крестьян помещика Морина Вологодского уезда находим, что крестьяне эти подрядились везти товар в Москву, потеряли его и дали на себя кабалу в 160 рублях; в то время были они за государем в черной волости, а теперь отданы Ивану Морину в поместье, и по кабале денег им платить нечем, потому что от помещика оскудели. Годовой оброк, который крестьяне должны были платить помещику, определялся царским указом; об этом мы узнаем из следующей любопытной челобитной: «Царю государю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси бьют челом сироты твои государевы Ярославского уезда села Ширинги крестьянишки, старостишка Гришка Олферьев во всех место крестьянишек села Ширинги. Жалоба, государь, нам на своего помещика, на князя Артемья Шейдякова: в нынешнем 133 году, за неделю до Николина дни осеннего, приехал тот князь Артемий из Москвы в твое царское жалованье, а в свое поместье, к нам в село Ширингу, и которые крестьянишки начали к нему приходить на поклон с хлебами, как у других помещиков, тех он начал бить, мучить, на ледник сажать, татарок от некрещеных татар начал к себе на постелю брать и кормовых татар начал к себе призывать; городовой денежный оброк против твоего государева прежнего указа взял весь сполна на нынешний 133 год, а отписей нам в том оброке не дал, и когда мы станем ему об этих отписях против твоего государева указа бить челом, то он нас бьет и мучит, а отписей нам не дает: тот же князь Артемий правил на нас кормовым татарам в пост столовые запасы, яловиц, баранов, гусей, кур. Взявши на нас свои оброчные деньги все сполна, уехал из села в Ярославль, а с собою взял некрещеную татарку, а в Ярославле взял другую русскую жонку Матренку Белошейку на постелю, и в праздник в Николин день в Ярославле у себя на подворье баню топил; живя с этими жонками в Ярославле до Рождества Христова, играл с ними зернью и веселых держал у себя для потехи беспрестанно; оброчные деньги, что на нас взял, тем жонкам все зернью проиграл да веселым роздал, и платье с себя все проиграл; проигравшись, князь Артемий из Ярославля опять съехал в село Ширингу накануне Рождества Христова, а татарку и Матренку Белошейку свез с собою в поместье и, приехав в праздник Рождества Христова, баню у себя топил, а нас стал мучить смертным правежом в других оброчных годовых деньгах, и доправил на нас в другой раз через твой государев городовой указ 50 р. денег да 40 ведр вина, да на него же варили 10 варь пива, да на нас же доправил 10 пуд меду; у которых крестьянишек были нарочитые лошаденки, тех лошадей взял он на себя. И мы, сироты твои, не перетерпя его немерного правежа и великой муки, разбрелись от него розно, а которые нарочитые крестьянишки, тех у себя держит скованных, и правит на них рублей по пяти, по шести и по десяти на человеке, а по домам тех крестьян, которые разбрелись, посылает кормовых татар, которые наших жен позорят; животишки наши велит брать на себя, а иные печатать. Тот же князь Артемий прежним своим служивым татарам деревни в поместья роздал, и жене своей, княгине Федоре, также дал две деревни в поместье; а которые прежде на того князя Артемья били челом тебе, государю, в его насильстве и немерном правеже об указе, на тех крестьянишек он похваляется смертным убийством, хочет их посекать своими руками». Чем кончилось дело - неизвестно, потому что конец дела утрачен; что же касается до Матренки Белошейки, то эта особа сослана была из Москвы в Ярославль за воровство (разврат) по делу Нефедья Минина. Помещик, посягавший на святыню семейства крестьянина, платился иногда за это жизнью. Что касается до крестьян черных волостей, то они в некоторых местах не благоденствовали. В 1633 году был сделан допрос в Тотемских волостях, отчего крестьяне разбежались? Ответ был такой: разошлись крестьяне от многих податей и от великих немерных правежей, от солдатских кормов, от запасных денег, от ямских отпусков, от судовые немерные кортомы, от тяжелого вытного и сошного письма.

      В Европейской России народонаселение было так редко, что землевладельцы переманивали льготами и перевозили силою крестьян друг от друга, несмотря на закон; а между тем на востоке, за Уральскими горами, все больше и больше прибавлялось к русским владениям пустынных пространств, требовавших населения. На западе в царствование Михаила были отданы Польше и Швеции населенные области и города, зато на востоке русские владения увеличились на 70000 квадратных миль пустынных пространств, ибо прокладыватели путей, козаки, продолжали пробираться по пустынным рекам все далее и далее к восточному океану и границам китайским, приводя под высокую руку государя рассеянные толпы дикарей, сбирая с них ясак, часто выводя их из терпения своими грабительствами, за которые иногда приходилось платиться жизнию. Чтоб иметь понятие о том, как происходило это распространение русских владений, как отыскивались новые землицы, по тогдашнему выражению, взглянем на донесения некоторых из вождей отдельных предприятий. В 1641 году Василий Власьев доносил, что он с отрядом своим ходил на брацких людей (бурят), Чупчугуев улус погромили, побили людей человек с 30, а живком взять не могли ни одного человека, потому что тунгусы сели в юртах в осаду; Власьев велел толмачу говорить братам и Чепчугую, чтоб они в осаде не сидели, а сдались бы на государево имя, но Чепчугуй стал говорить толмачу с бранью: «Али вы не знаете Чепчугуя, каков Чепчугуй своею головою?» - и стал из юрта стрелять, крича: «Жив я вам, козаки, в руки не дамся». Ранил одного человека; на ком были куяки и панцири, и он куяки пробивал насквозь; русские стреляли по юртам и в юртах, но стрельбою ничего взять не могли, и зажгли юрту. Чепчугуй сгорел с сыном, а жену с другими двоими детьми выкинул верхом. Как скоро служилые люди приводили кого-нибудь из туземцев под государеву высокую руку, то сейчас же начинали расспрашивать его о землях, лежащих далее до самых границ китайских; так тот же Власьев доносит: «После шерти мы поили Коршуна и Адамугая государевым вином и дали им подарки, два аршина сукна красного да блюдечек оловянных три фунта, и расспрашивали у него, по наказной памяти, про Ламу, про Тунгузскую вершину и про мугальских людей, какие на Ламе живут люди, и мугальский князец далеко ли от них живет, и кто именно? города и остроги у них есть ли, и какой у них бой? в Китайское государство какою рекою ходят, и сколько судового хода или сухим путем до Китайского государства? Шилка река как от них далеко, и Ладкай князец, который живет на Шилке, далеко ль от них? серебряная руда и медная на Шилке далеко ль от Ладкая, и какой хлеб на Шилке родится?» Пролагатели путей должны были отказываться и от хлеба; Постник Иванов доносил: «Будет вперед на Индигерской реке в Юкагирской землице и сто человек служивых людей, то им можно сытым быть рыбою и зверем без хлеба; в Юкагирской землице соболей много; в Индигирь-реку многие реки впали, а по всем по тем рекам живут многие пешие и оленные люди, соболя и зверя всякого много по всем тем рекам и землицам; да у Юкагирских же людей серебро есть, а где они серебро берут, того я не знаю». В сороковых годах царь велел смотреть на Лене пашенных мест, и где пашенные места объявятся, то их сметить, сколько на них пашенных крестьян устроить можно. По государеву указу воевода велел в Енисейском остроге на торгу и по деревням кликать не однажды: кто захочет из гулящих и из промышленных людей в государеву пашню садиться на Илиме реке, и им льготы на пять лет, а после льготы давать им на государя ото всей своей пахоты пятый сноп; а кто захочет сесть на пашню на Лене реке, тем из государевой казны на лошадь деньги без отдачи, а на другую лошадь дадут денег взаймы из государевой же казны на два года, да им же из государевой казны серпы, косы и сошники, на государевы десятины семена по вся годы государевы, а пахать им на государя от своей пахоты с первого года седьмую десятину в поле, а в двух по тому же. Правительство беспрестанно твердило воеводам, чтоб они обращались кротко с покорившимися туземцами: «Служилым людям приказывать накрепко, чтоб они, ходя за ясаком, ясачным людям напрасных обид и налогов отнюдь никому не чинили, сбирали бы с них государев ясак ласкою и приветом, а не жесточью и не правежом, чтоб с них сбирать государев ясак с прибылью, брать с них ясак сколько будет можно,

      Так, отодвигаемые от образованного Запада, русские люди на востоке, в пустынях Северной Азии прокладывали пути для европейской гражданственности: где поселятся, там явится городок, пашня, церковь. В конце 1620 года положено было назначить архиерея в Тобольск, и поставлен был уже известный нам по новгородским событиям Киприян, игумен хутынский. До нас дошел наказ, данный преемнику Киприянову, Макарию, о том, как обращаться с туземцами окрестившимися и некрещеными; наказ этот, по одинаковости положения, сходен с известным нам наказом казанскому архиепископу Гурию.

      Но, заботясь о распространении и утверждении христианства между народами Северной Азии, русская церковь в царствование Михаила особенно должна была заботиться о прекращении нравственных беспорядков, которых было немало между русскими людьми. Источником этих беспорядков было сильное невежество, которое высказалось во всем своем безобразии при первой попытке внести более правильное понимание необходимых для христианина предметов. Мы видели, как в XVI веке накоплялись и освящались мнения, которые впоследствии явились основными мнениями раскольников; видели, что мнения эти замешались между постановлениями так называемого Стоглавого собора (1551 года). Когда началось у нас печатание церковно-богослужебных и учительных книг, то в эти книги мало-помалу внесены были и прежние и вновь возникшие раскольнические мнения, которые таким образом приобрели общеизвестность и освящение, и попытка исправить что-либо в них встречалась сильным сопротивлением как дерзкая, еретическая попытка нарушить освященную старину. Во время междуцарствия, при сожжении Москвы поляками, сгорел печатный дом, вся штанба погибла, мастеров осталось мало, да и те разбежались по другим городам; когда «божиим изволением и всей русской земли излюблением» избран был Михаил, то он восстановил печатное дело, велел собрать в Москву мастеров (хитрых людей), Никиту Федорова Фофанова с товарищами, который жил в Нижнем Новгороде. Но прежде чем печатать книги, нужно было их исправить. В ноябре 1616 года троицкий архимандрит Дионисий, келарь Авраамий Палицын и вся братия получили такую царскую грамоту: «По нашему указу взяты были к нам в Москву из Троицкого Сергиева монастыря канонархист старец Арсений да села Клементьева поп Иван для исправления книг печатных и Потребника; да к тому же делу велено было прислать вам книгохранителя старца Антония. Вы писали к нам, что старец Антоний болен, а старец Арсений и поп Иван били нам челом и сказали: от времен блаженного князя Владимира до сих пор книга Потребник в Москве и по всей Русской земле в переводах разнится и от неразумных писцов во многих местах не исправлена; в пригородах и по украйнам, которые близ иноверных земель, от невежества у священников обычай застарел и бесчиния вкоренились; потому им, старцу Арсению и попу Ивану, одним у той книги Потребника для исправления быть нельзя, надобно ее исправлять, спрашивая многих людей, и исправлять со многими книгами. И мы,- продолжает царь,- указали исправление Потребника поручить тебе, архимандриту Дионисию, и с тобою Арсению и Ивану и другим духовным и разумным старцам, которым подлинно известно книжное учение, грамматику и риторику знают».

      Таким образом, мы опять встречаемся с знаменитым Дионисием на новом поприще. Чтоб понять положение Дионисия на этом поприще, чтоб понять те препятствия, которые встречала деятельность людей, ему подобных, надобно обратить внимание на некоторые стороны тогдашнего общественного быта. Общества необразованные и полуобразованные страдают обыкновенно такою болезнию: в них очень легко людям, пользующимся каким-нибудь преимуществом, обыкновенно чисто внешним, приобресть огромное влияние и захватить в свои руки власть. Это явление происходит от того, что общественного мнения нет, общество не сознает своей силы и не умеет ею пользоваться, большинство не имеет в нем достаточного просвещения для того, чтоб правильно оценить достоинства своих членов, чтоб этим просвещением своим внушить к себе уважение в отдельных членах, внушить им скромность и умеренность; при отсутствии просвещения в большинстве, всякое преимущество, часто только внешнее, имеет обаятельную силу, и человек, им обладающий, может решиться на все - сопротивления не будет. Так, если в подобном необразованном или полуобразованном обществе явится человек бойкий, дерзкий, начетчик, говорун, то чего он не может себе позволить? кто в состоянии оценить в меру его достоинство? Если явится ему противник, человек вполне достойный, знающий дело и скромный, уважающий свое дело и общество, то говорун, который считает все средства в борьбе позволенными для одоления противника, начинает кричать, закидывать словами, а для толпы несведущей кто перекричал, тот и прав; дерзость, быстрота, неразборчивость средств дают всегда победу.

      Древнее наше общество, вследствие отсутствия просвещения, сильно страдало от таких мужиков-горланов, как их тогда называли; против них-то должен был ратовать и Дионисий в своем монастырском обществе. Мы видели, как в бедственное время Дионисий умел возбудить духовные интересы и сделать из своего монастыря успокоительную обитель скорбящим; но когда беда прошла, материальные интересы взяли верх, и святая ревность архимандрита встретила сильное сопротивление: мужики-горланы никак не хотели дать ему воли на доброе устроение монастыря и сделали то, что монастырь, приобретший, благодаря Дионисию, такое высокое значение в Смутное время, возбудил к себе вражду многих во время мира: затеяно было из монастыря множество споров с окольными людьми, землевладельцами, горожанами, крестьянами; искали в судах, поклепавши напрасно в деньгах, землях, крестьянах, искали именем чудотворца Сергия, а брали не в монастырь, но родственникам своим села и деревни устроивали; разгневали и самого государя, потому что брали в городах посадских людей и сажали их в монастырских слободах на житье. Монастырские слуги били и грабили на дорогах; когда же приезжали в монастырь дети боярские или слуги знатных людей с жалобами, что монастырь вывел из-за них крестьян и холопей на свои земли, то им давали управные грамоты, но прежде посылали перевести их, холопей и крестьян, в другие монастырские вотчины, и когда истцы приедут с управными грамотами, то им показывают пустые дворы.

      Дионисий умолял со слезами удержаться от таких поступков, но понапрасну: мужики-горланы брали верх, что им было легко по тогдашнему монастырскому устройству: главное лицо - архимандрит ведал церкви, в церквах образа и книги, сосуды и всякую церковную казну; келарь ведал монастырь, всякое монастырское строение, вотчины, денежную казну, вкладные деньги, платье и всякую рухлядь, деньги кормовые и кружечные, за свечи и за мед, собирал всякие доходы. В неопределенное время, по согласию братии, в монастырях бывали соборы, на которых происходили выборы в конюшие, чашники, житничные, подкеларники, сушильные, по селам на приказы и во всякие монастырские службы; на этих же соборах определялись раскладки оброков на крестьян. Все приговоры собора записывались в книгу, которая хранилась в монастырской казне. Келарю предоставлено было право суда между братьею, служками, служебниками и крестьянами; большие дела судные и сыскные вершил он с архимандритом, казначеем и соборными старцами вместе; если же какого-нибудь судного дела одним им вершить было нельзя, то это дело решалось на всем черном соборе, но совету со всею братьею. Бесстрашный на площади среди мятущегося народа, Дионисий был необыкновенно кроток и ласков в отношении к управляемым. При тогдашнем состоянии нравов многие из братий никак не могли понять учтивых форм, которые употреблял Дионисий: так, когда надобно было что-нибудь приказать монаху, то он говорил: «Если хочешь, брат, то сделай то-то и то-то». Монах, выслушавши такое приказание, спокойно отправлялся на свое место и ничего не делал; когда же другие спрашивали его, отчего он не исполнил архимандричьего приказания, то он отвечал: «Ведь архимандрит мне на волю дал: хочу делаю, хочу нет».

      Кроме людей, ревностно заботившихся о материальных выгодах монастыря, т. е. своих родственников, в монастыре были два мужика-горлана: головщик Логин и уставщик Филарет. Логин приобрел удивление братии и посещавших монастырь голосом необыкновенно приятным, светлым и громким; в чтении и пении ему не было подобного; на один стих сочинял распевов по пяти, по шести и по десяти. Что стих искажался от этих распевов, терял смысл, что, например, вместо семени слышалось семени, до этого Логину не было дела, потому что он «хитрость грамматическую и философство книжное» называл еретичеством. Надменный своими преимуществами, удивлением, которое оказывали к его голосу, этот мужик-горлан не знал никакой меры, бранил, бил не только простых монахов, по и священников, обижал в милостыне, и никто не смел ему слова сказать. Дионисий часто обращался к нему с своими тихими поучениями, называл его государем, отцом, братом, величал по имени и по отечеству. «Что тебе, свет мой, пользы в этом,- говорил ему Дионисий,- что все жалуются на тебя, ненавидят тебя и проклинают, а мы, начальники, все как в зеркало на тебя смотрим? и какая будет польза, когда мы с тобою брань заведем?» Но увещания не помогали нисколько.

      Другой мужик-горлан, уставщик Филарет, возбуждал удивление толпы и получил право быть горланом также по внешнему достоинству, которое в то время очень ценилось,- сединами добрыми; он жил у Троицы больше пятидесяти лет, уставщиком был более сорока лет - преимущество громадное по тогдашним понятиям: все остальные, не исключая архимандрита, были перед ним молодые люди. Логин своими распевами искажал смысл стихов; Филарет пошел дальше: по его мнению, Христос не прежде век от Отца родился; божество почитал он человекообразным. Филарет и Логин были друзья, и оба ненавидели Дионисия за обличения. «Пощадите, не принуждайте меня ко греху,- говорил им Дионисий,- ведь это дело всей церкви божией, а я с вами по любви наедине беседую и спрашиваю вас для того, чтоб царское величество и власть патриаршеская не знали, чтоб нам в смирении и в отлучении от церкви божией не быть». Логин отвечал ему: «Погибли места святые от вас, дураков, везде вас теперь много неученых сельских попов; людей учите, а сами не знаете, чему учите». Больше всего сердился Логин на Дионисия за то, что архимандрит вмешивался, по его мнению, не в свое дело, т. е. заставлял читать поучения св. отцов, и сам часто читал их, часто и певал на клиросе. «Не ваше дело петь или читать,- говорил ему Логин,- знал бы ты одно, архимандрит, чтоб с мотовилом своим на клиросе, как болван онемев, стоять». Однажды на заутрене Дионисий сошел с клироса и хотел читать; Логин подскочил к нему и вырвал книгу из рук, налой с книгою полетел на землю, стук, гром, соблазн для всех; Дионисий только перекрестил свое лице, пошел на клирос и молча сел; Логин, окончив чтение, подошел к архимандриту, и вместо того, чтобы просить прощения, начал плевать на него и браниться. Дионисий, махнувши посохом, сказал ему: «Перестань, Логин, не мешай божественному пению и братию не смущай; можно нам об этом переговорить и после заутрени». Тут Логин выхватил у него из рук посох, изломал на четыре части и бросил к нему на колени. Дионисий взглянул на образ и сказал: «Ты, господи владыко, вся веси, и прости мя, грешного, яко согрешил перед тобою, а не он». Сошедши с своего места, он всю заутреню проплакал перед образом богородицы, а после заутрени вся братия никак не могла уговорить Логина, чтоб просил прощения у архимандрита.

      Напрасно Дионисий старался укрыть поведение Логина и Филарета в стенах монастыря; они писали на него жалобы в Москву, в Кириллов монастырь; наконец исправление книг, возложенное на Дионисия, возбудило еще большую ненависть их к исправителю и дало им возможность довести его до беды. Дионисий с товарищами, исправляя Потребник, между прочим, вычеркнули и ненужную прибавку и огнем в молитве водоосвящения: «Прииди, господи, и освяти воду сию духом твоим святым и огнем!» И вот Филарет, Логин и ризничий дьякон Маркелл отправили донос в Москву, что Дионисий с товарищами еретичествуют: «Духа святого не исповедуют, яко огнь есть». Логин считал себя знатоком дела, потому что в царствование Шуйского он печатал уставы и наполнил их ошибками. В это время патриарха не было в Москве, дожидались Филарета Никитича, и делами патриаршества управлял крутицкий митрополит Иона, человек, неспособный рассудить дело между исправителями и противниками их. Дионисий с товарищами был потребован к объяснению; четыре дня приводили его на патриарший двор к допросу с бесчестием и позором; потом допрашивали его в Вознесенском монастыре, в келиях матери царской, инокини Марфы Ивановны, и решили, что исправители еретичествуют. Но при этом решении, кроме невежества, высказалась еще другая язва общественная: тут действовала не одна ревность по букве, по старине, на которую наложили руку смелые исправители; тут обрадовались, что попался в руки архимандрит богатейшего монастыря, и потребовали у него за вину пятьсот рублей. Дионисий объявил, что денег у него нет и что он платить не будет; отсюда страшная ярость, и оковы, и побои, и толчки, и плевки. Дионисий, стоя в оковах, с улыбкою отвечал тем, которые толкали его и плевали на него: «Денег у меня нет, да и дать не за что: плохо чернецу, когда его расстричь велят, а достричь - то ему венец и радость. Сибирью и Соловками грозите мне: но я этому и рад, это мне и жизнь». За Дионисием присылали нарочно в праздничные или торговые дни, когда было много народа, приводили его пешком или привозили его на самой негодной лошади, без седла, в цепях, в рубище, на позор толпе, из которой кидали в него грязью и песком; но он все это терпел с веселым видом, смеялся, встречаясь с знакомыми. Привезут его иногда до обедни, иногда после обедни, и поставят скованного в подсеньи, на дворе митрополичьем, стоит он тут с утра до вечера, и не дадут ему воды чашки, а время было июнь, июль месяцы, дни жаркие; митрополит Иона после обедни сядет с собором за стол, а Дионисий с учениками своими празднует под окнами его келий в кулаках да в пинках, а иногда достанется и батогом. Словом ересь напугали царскую мать, Марфу Ивановну, вооружили ее против мнимых еретиков, а в народе распустили слух, что явились такие еретики, которые огонь хотят в мире вывести,- и вот страх и злоба овладели простыми людьми, особенно ремесленниками, которым без огня нельзя ничего сделать: они начали выходить с дрекольем и каменьями на Дионисия.

      Мужественно вынося испытание, не позволяя себе унизиться до забот о самом себе, Дионисий заботился о товарищах своей беды, хлопотал, чтоб они поскорее от нее избавились. Один из них, старец Арсений Глухой, не одаренный твердостью духа, не мог выдержать испытания; он подал боярину Борису Михайловичу Салтыкову челобитную, в которой подле сознания правоты своего дела, подле негодования на невежественных обвинителей, видим упадок духа, выражающийся обыкновенно желанием обвинить других в своей беде. «24 октября 1615 года,- говорится в челобитной,- писал из Москвы государевым словом Троицкого Сергиева монастыря келарь Авраамий Палицын к архимандриту Дионисию, велел прислать в Москву меня, нищего чернеца, для государева дела, чтоб исправлять книгу Потребник на Москве в печатное дело; а поп Иван Клементьевский приехал в Москву сам собою, а не по грамоте, и как мы стали перед тобою, то я сказал про себя, что меня не будет настолько, что я ни поп, ни дьякон, а в той книге все потребы поповские; а Иван поп сам на государево дело набился и бил челом тебе для себя, потому что у него там у Троицы жена да дети, чтоб государь приказал править книгу троицкому архимандриту Дионисию, а нам бы, попу Ивану да мне, чернецу Арсеньишку, да старцу Антонию с архимандритом же у дела быть: и ты, государь, по Иванову челобитью и по докуке, велел ему дать с дворца государеву грамоту на архимандричье имя». Оправдав сделанные в Потребнике поправки, Арсений продолжает: «Есть, государь, иные и таковы, которые на нас ересь взвели, а сами едва и азбуку знают, не знают, которые в азбуке буквы гласные, согласные и двоегласные, а что восемь частей слова разуметь, роды, числа, времена и лица, звания и залоги, то им и на разум не всхаживало, священная философия и в руках не бывала, а не зная этого, легко можно погрешить не только в божественных писаниях, но и в земских делах, если кто даже естеством и остроумен будет... Наше дело в мир не пошло и царской казне никакой протори не сделало; если бы мы что и недоброе сделали, то дело на сторону, а трудивыйся неразумно и неугодно мзды лишен бывает; а не малая беда мне, нищему чернецу, поднявши такой труд, сидя за государевым делом полтора года день и ночь, мзды лишаему быть; всего нам, бедным клирошанам, идет у Троицы на год зажилого денег по тридцати алтын на платье, одеваемся и обуваемся рукодельем... Не довольно стало, чтоб наши труды уничтожить, но и государыни, благоверной и великой старицы, инокини Марфы Ивановны кроткое и незлобивое сердце на ярость подвигнули. Если бы наше морокование было делано на Москве, то все было бы хорошо и стройно, государю приятно и всем православным в пользу, и великий святитель митрополит Иона по нас был бы великий поборник. Я говорил архимандриту Дионисию каждый день: архимандрит государь! откажи дело государю, не сделать нам этого дела в монастыре без митрополичья совета, а привезешь книгу исчерня в Москву, то и простым людям станет смутно. Но архимандрит меня не слушал ни в чем и ни во что меня ставил, во всем попа Ивана слушал, а тот и довел его до бесчестия и срамоты. Поп Иван на соборе слюнями глаза запрыскал тем, с которыми спорил, и это честным людям стало в досаду; и мне думается, что я, нищий чернец, страдаю от попа Ивана да от архимандрита, потому что архимандрит меня не послушал, дела не отказал, а поп Иван сам на государево дело набился, у дела был большой, нас в беду ввел, а сам вывернулся, как лукавая лисица козла бедного великобородого завела в пропасть неисходную, а сама по нем же выскочила». Наконец порешили дело, осудили Дионисия на заточение в Кириллов Белозерский монастырь; но трудно было провезти его туда, по причине неприятельских отрядов, загораживавших дорогу на север, и потому велели содержать его в Новоспасском монастыре, наложили на него епитемию - тысячу поклонов, били и мучили его сорок дней, ставя в дыму на полатях. Но заточение Дионисия не было продолжительно: приехал в Москву иерусалимский патриарх Феофан, при котором, как мы видели, возвратился Филарет Никитич и был поставлен в патриархи; Филарет, по современным известиям, спрашивал Феофана: «Есть ли в ваших греческих книгах прибавление: и огнем?» Феофан отвечал: «Нет, и у вас тому быть непригоже; добро бы тебе, брату нашему, о том порадеть и исправить, чтоб этому огню в прилоге и у вас не быть». Вследствие этого созван был собор, опять был сильный и долгий спор. Дионисий стоял в ответе больше осьми часов, успел обличить всех своих противников, и с торжеством возвратился в свой монастырь, где продолжал «искать красоты церковной и благочиния братского». Впрочем, Филарет Никитич не был еще успокоен доказательствами Дионисия и свидетельством Феофана; он говорил последнему: «Тебе бы, приехав в Греческую землю и посоветовавшись с своею братьею, вселенскими патриархами, выписать из греческих книг древних переводов, как там написано». Исполняя его желание, Феофан и александрийский патриарх Герасим прислали в Москву грамоты, где подтверждали, что прибавка «и огнем» должна быть исключена. О знаменитом Логине сделан был достойный отзыв в 1633 году, в грамоте патриарха Филарета, которою приказывалось отбирать уставы, напечатанные при Шуйском, «потому что эти уставы печатал вор, бражник, Троицкого Сергиева монастыря крылошанин чернец Логин и многие в них статьи напечатал не по апостольскому и не по отеческому преданию, а своим самовольством». В 1633 году протосипгел александрийский, архимандрит Иосиф, приехал и определен для перевода греческих книг на славянский язык.

      Стремясь к чистоте вероучения, церковь должна была стараться и о восстановлении нравственной чистоты между вероучителями. В 1636 году послана была от царя такая грамота в Соловецкий монастырь: «Ведомо учинилось, что в Соловецкий монастырь с берегу привозят вино горячее и всякое красное немецкое питье и мед пресный, и держат это всякое питье старцы по кельям, а на погребе не ставят, келарей и казначеев выбирают без соборных старцев и без черного собора те старцы, которые пьяное питье пьют, на черных соборах они смуту чинят и выбирают потаковников, которые бы им молчали, в смиренье не посылали, на погребе беспрестанно квас поддельный давали; а которые старцы постриженники старые, житием искусны, предания великих чудотворцев Зосимы и Савватия хранят, тех старцев бесчестят и на соборе говорить им не дают; келари, казначеи и соборные старцы держат у себя учеников многих, а под начал священникам и рядовым старцам старым и житием добрым не отдают, живут в Соловецком монастыре кельями и заговором, старец помогает ученику своему, а ученик помогает старцу своему; в монастырские службы и по усольям посылают старцев простых, которые монастырской службы не оберегают и монастырю прибыли не ищут, а в монастыре их не считают, и от того монастырская казна пропадает; добрых старцев по промыслам не посылают, и которые молодые работники работают в огородах, тех кормят и зимою держат в монастыре с братиею вместе, за монастырем келий особых им не устроено и приставов у них, старцев и служебников добрых, не бывает; и другие многие статьи теперь в Соловецком монастыре делаются не по-прежнему, чего прежде не бывало и чему быть не годно».

      В 1636 же году царь писал к строителю Павлова Обнорского монастыря: «Ведомо нам учинилось, что в Павлове монастыре многое нестроение, пьянство и самовольство, в монастыре держат питье пьяное и табак, близ монастыря поделали харчевни, и бани, брагу продают; старцы в бани и харчевни и в волости к крестьянам по пирам и по братчинам к пиву ходят беспрестанно, бражничают и бесчинствуют, и всякое нестроение чинится»; царь приказывает строителю унимать монахов и прибавляет: «Да и крестьяне пиво варили бы вовремя, когда пашни не пашут, и то понемногу с явкою, чтоб мужики не гуляли и не пропивались». Мы видели обращение Логина с архимандритом Дионисием в Троицком Сергиеве монастыре; понятно, что строители незначительных монастырей могли подвергаться еще большим насилиям уже прямо вследствие отсутствия общественной безопасности: так, в 1613 году строитель Стародубо-Ряполовского Хотимльского монастыря бил челом, что приехал к нему в монастырь монах Гермоген; силою взял церковные ключи, потому что приехал со многими людьми, с своим родом и племенем, захватил монастырскую казну, вотчиною владеет, живет не по монастырскому чину, строителя бранит и бьет. Если слабость общественного устройства допускала насилия, то мы не должны удивляться, встречая случаи самоуправства: в 1628 году бил челом монах Лаврентий, что прислан он был в Шую от суздальского архиепископа Иосифа собирать пошлины, и велел взять дворника Троицкого монастыря, иконника Ивана Яковлева, в великом духовном деле; но троицкий слуга Горчаков, собравшись со многими незнаемыми людьми, пришел на архиепископский двор, архиепископа и его, монаха Лаврентия, бранил неподобною бранью, неудобь сказаемо, Ивана иконника у него отбил, пограбил пошлинные деньги, разрубил ларец топором, прибил самого Лаврентия и покинул замертво; ночью, после этого грабежа, Горчаков опять пришел к архиепископскому двору и стрелял из пищалей в окна. Горчаков же в свою очередь бил челом, что Лаврентий, сказавши на иконника Ивана Яковлева духовное дело, посадил его в цепь да в железа и вымучил на нем 200 рублей; он, Горчаков, пришел к Лаврентию с упреками, зачем он так делает, а Лаврентий, собравшись со многими людьми незнаемыми, его, Горчакова, бил, увечил, топором изрубил и монастырских денег полтораста рублей отнял. Кто из них оказался правым, кто виноватым - неизвестно; известно нам только, что Лаврентий был прислан от архиепископа Иосифа Курцевича, который был сослан в 1634 году в Сийский монастырь за бесчинство, за многие непристойные дела; к обвинениям в нравственных беспорядках были присоединены и обвинения политические. Известно нам также, что шуяне были очень недовольны управлением этого Иосифа, как видно из челобитной их на попа Алексея Кузьмина и на сына его, дьякона Федора: «Прислал к нам в Шую бывший Иосиф архиепископ, иноземец из Суздали этого попа Алексея и сына его Федора по мзде, по накупу; Алексей, стакавшись с архиепископскими наместниками, с иноземцами же, киевлянами, и с архиепископскими приказными людьми, умысля продать нас духовными делами и иными всякими бездельными составами, учинили нам налогу и тесноты и продажи многие. Когда на место Иосифа поступил нынешний архиепископ Серапион, то он, сыскавши их безделье и бесчинства, из Шуи от церквей отослал; теперь они, Алексей с сыном, живут в Покровском Красном селе (в Москве) и берут на нас засыльные грамоты в поклепных всяких составных исках и на Москве придираются к тем из нас, которые туда приедут для своего промыслишка, сами пристают и бездельников нанимают приставать».

      Преемник Филарета Никитича, патриарх Иоасаф, должен был вооружиться против беспорядков, происходивших в московских церквах: «В царствующем граде Москве,- пишет патриарх,- в соборных и приходских церквах чинится мятеж, соблазн и нарушение вере, служба божия совершается очень скоро, говорят голосов в пять, и в шесть, и больше, со всяким небрежением; а мирские люди стоят в церквах с бесстрашием и со всяким небрежением, во время св. пения беседы творят неподобные с смехотворением, а иные священники и сами беседуют, бесчинствуют и мирские угодия творят, чревоугодию своему последуя и пьянству повинуясь, обедни служат без часов; во время великого поста службы совершают очень скоро; в воскресные дни и праздники заутрени поют поздно и скоро, учительные евангелия, апостолы, поучения св. отец и жития не читаются. Пономари по церквам молодые без жен; поповы и мирских людей дети во время св. службы в алтаре бесчинствуют; во время же св. пения ходят по церквам шпыни, с бесстрашием, человек по десятку и больше, от них в церквах великая смута и мятеж, то они бранятся, то дерутся; другие, положив на блюда пелены да свечи, собирают на церковное строение; иные притворяются малоумными, а потом их видят целоумными; иные ходят в образе пустынническом, в одеждах черных и в веригах, растрепав волосы; иные во время св. пения в церквах ползают, писк творят и большой соблазн возбуждают в простых людях. Также в праздники вместо духовного торжества и веселия затевают игры бесовские, приказывают медведчикам и скоморохам на улицах, торжищах и распутиях сатанинские игры творить, в бубны бить, в сурны реветь, в ладоши бить и плясать; по праздникам сходятся многие люди, не только молодые, но и старые, в толпы ставятся, а бывают бои кулачные великие до смертного убийства; в этих играх многие и без покаяния пропадают. Всякие беззаконные дела умножились, еллинские блядословия, кощунства и игры бесовские; едят удавленину и по торгам продают; да еще друг друга бранят позорною бранью, отца и мать блудным позором и всякою бесстудною нечистотою языки свои и души оскверняют».

      Жалоба патриарха Иоасафа на кулачные бои показывает, что этот крепко вкорененный обычай не ослабевал и от строгих мер, предпринятых против него патриархом Филаретом, который запретил ходить за старое Ваганьково на кулачные бои, ослушник подвергался кнуту; Филарет указал также: «Кликать бирючам по рядам, улицам, слободам и в сотнях, чтоб с кобылками не ходили, на игрищах мирские люди не сходились, чтоб смуты православным христианам от этого не было, коледы б, овсеня и плуги не кликали». Церковный суд при Филарете Никитиче не спускал нарушителям семейной нравственности: так, сослан был в оковах в Корельский Никольский монастырь боярский сын Семичев за то, что с рабынями своими прижил семерых детей, а рабыни эти были между собою двоюродные сестры; также поступлено и с стольником Колычевым за подобное преступление.

      Понятно, что нравственные беспорядки наиболее были сильны в местах отдаленных, на степных границах государства, за Уральскими горами. В Воронеже, например, мог быть такой случай: бил челом сын боярский Федор Плясов: вечером, когда сидел он в торгу в ряду, прислал за ним посадский ильинский поп Яков сына боярского, своего зятя, Ивашку Полубояринова, звать его к себе вина пить; пришел он к попу и видит, что сидит у него прежний его разбойник Антошка, который его, Плясова, разбивал; поп стал этого Антошку с ним мирить; а когда смерклось, то поп, Антошка, Полубояринов и наймит Ивашка связали Плясова, мучили его и пытали, а потом повели из посада к реке, переволокли через острог, вымучили 20 рублей денег и привели к кресту в том, что жаловаться на них не будет. Сильные жалобы слышались от правительства церковного на упадок нравственности в Сибири: патриарх Филарет писал сибирскому архиепископу Киприану: «В сибирских городах многие русские люди и иноземцы, литва и немцы, которые в нашу православную веру крещены, крестов на себе не носят, постных дней не хранят, которые из них ходят к калмыкам и в иные землицы для государевых дел, те пьют и едят и всякие скаредные дела делают с погаными заодно; иные живут с татарками некрещеными как с своими женами, и детей с ними приживают, а иные хуже того делают - женятся на сестрах родных, двоюродных, названных и на кумах, иные на матерей и дочерей посягают. Многие служилые люди, которых воеводы и приказные люди посылают в Москву и в другие города для дел, жен своих в деньгах закладывают у своей братьи у служилых же и у всяких людей на сроки, и те люди, у которых они бывают в закладе, с ними до выкупу блуд творят беззазорно, а как их к сроку не выкупят, то они их продают на воровство же и в работу всяким людям, а покупщики также с ними воруют и замуж выдают, а иных бедных вдов и девиц беспомощных для воровства к себе берут силою, у мужей, убогих работных людей жен отнимают и держат у себя для воровства, крепости на них берут воровские заочно, а те люди, у которых жен отняли, бегают, скитаются между дворами и отдаются в неволю, в холопи всяким людям, и женят их на других женах, а отнятых у них жен после выдают за других мужей. Попы таким ворам не запрещают, а иные попы, черные и белые, таким людям и молитвы говорят и венчают без знамен. Многие люди, мужчины и женщины, в болезнях постригаются в иноческий образ, а потом, выздоровевши, живут в домах своих по-прежнему, а многие другие и расстригаются; в монастырях мужеских и девичьих старцы и старицы живут с мирскими людьми вместе в одних домах и ничем от мирских людей не рознятся. Сибирские служилые люди приезжают в Москву и в другие города и там подговаривают многих жен и девок, привозят их в сибирские города и держат вместо жен, а иных порабощают и крепости на них берут силою, а иных продают литве, немцам и татарам и всяким людям в работу; а воеводы, которые в Сибири теперь и прежде были, о том небрегут, людей этих от такого воровства, беззаконных, скверных дел не унимают и не наказывают их, покрывая их для своей корысти; а иные воеводы и сами таким ворам потакают, попам приказывают говорить им молитвы и венчать их силою, и всякое насильство и продажи воеводы тутошним торговым и всяким людям и улусным иноверцам чинят великие». Таким образом, причина зла вскрывается в конце патриаршей грамоты; эта же причина указывается и в царской грамоте самим воеводам сибирским: «В сибирских городах служилые и всяких чинов люди в духовных делах архиепископа и его десятильников слушать и под суд к нему ходить не хотят, научают друг друга на архиепископа шуметь, и вы, воеводы, им в том потакаете, а которых наших людей посылаете к татарам, вогуличам и остякам собирать нашу казну, и те люди татарам, вогуличам и остякам чинят всякое насильство и посулы берут великие, а нашей казне прибыли ни в чем не ищут; в пьянстве у вас многие люди бьются и режутся до смерти, а вы про то не сыскиваете». Сибирякам дана была грамота, которой дозволялось им уводить жен и девиц из других городов; патриарх Филарет приказал архиепископу взять эту грамоту и доставить к нему в Москву. О деятельности митрополита Киприана в Сибири летописец говорит следующее: «Неверных многих крестил и слабость многую в беззаконных женитьбах и в других многих духовных делах исправил и утвердил, и от многих неискусных людей многую молву, мятеж и тесноту терпел». При архиепископе Макарии, в 1625 году, произошел в Тобольске следующий случай: в самое Светлое воскресенье у заутрени к боярину князю Юрью Яншеевичу Сулешову начали подходить христосоваться дети боярские и разных чинов люди; все целовались по обычаю, но сын боярский Низовцов поцеловал князя в руку; Сулешов тут же при архиепископе и при всех людях зашиб Низовцова, велел посадить его под стражу и подал жалобу, что Низовцов сделал это, умысля воровски, по наученью сибирских людей. Чем кончилось дело, неизвестно.

      Видим и преследование чародейства со стороны правительства: в Тобольске обыскали какого-то протопопа и нашли у него в коробье траву багрову, да три корня, да комок перхчеват бел; воевода тотчас дал знать об этом царю, и протопоп вместе с коробьею был отослан в Москву. У церковного дьячка Григорьева обыскали какие-то гадальные тетради, называемые рафли, тетради, по указу патриарха, сожгли, а дьячка сковали и сослали в монастырь на черную работу. В 1632 году царь писал псковским воеводам: «Писали к нам из Вязьмы воеводы наши: посылали они за рубеж для вестей лазутчиков, и те лазутчики, пришед из-за рубежа, сказывали им, что в литовских городах баба-ведунья наговаривает на хмель, который из Литвы возят в наши города, чтоб этим хмелем на людей навести моровое поветрие». Вследствие этого запрещено было, под опасением смертной казни, покупать хмель в Литве. В июне 1635 года приехал в Москву силистрийский митрополит Иоаким с просьбою о милостыне и говорил, что был он в Царе-граде, и патриарх Кирилл приказывал ему известить государю и его ближним людям тайно, чтоб государь велел свое здоровье остерегать от грамот турского царя и от подарков его: не было бы какого насылочного дурна от турского султана в грамотах и подарках, потому что на государя султан имеет досаду за мир с польским королем.

      Средством против преступлений считали усиление наказания, усиление преступлений считали следствием уменьшения строгости наказаний. В прежние времена фальшивым монетчикам заливали горло воровскими их деньгами; царь Михаил переменил было эту казнь на торговую, «чая того, говорит указ, что они от такого воровства уймутся от наказания, без смертной казни: но те воры нашей государской милости к себе не узнали, таких воров теперь умножилось, и от их многого воровства, по поклепным воровским оговорам, многие простые невинные люди пострадали». Вследствие этого возобновлена была казнь заливания горла. Гнездо фальшивых монетчиков открыто было в 1634 году за шведским рубежом в Корельской земле; занимались этим делом здесь русские перебежчики. Мы видели, что царь Михаил в грамоте своей к новгородцам объявлял всепрощение; ясно видно, что новое правительство поступило точно так же в Москве и во всех других областях; но само предавая забвению политические преступления, совершенные в страшную эпоху смут, правительство потребовало и от частных людей, чтоб они прекратили всякие иски относительно вреда, претерпенного ими в Смутное время; в 1622 году великие государи указали: в поклажах, боях, грабежах, что делалось до разоренья и в разоренье, по кабалам в долгах, которые кабалы не подписаны больше пятнадцати лет и челобитья по ним не бывало, суда не давать. Для прекращения сутяжничества и волокиты в 1635 году велено было бирючам прокликать повсюду, чтоб никто взаймы денег, хлеба, под заклад платья, лошадей и всякой рухляди и никакой ссуды без кабал и без памятей никому не давал и не ссужался. В 1617 году царь подтвердил постановление Грозного - не мириться с разбойниками: «Которые истцы с разбойниками или с приводными людьми с поличным, в разбойных делах, не дожидаясь указа, станут мириться и мировые челобитные в приказ приносить, то этот их мир не в мир ставить и разбойников наказывать по государеву указу, кто чего доведется; а с истцов за то пеню брать, смотря по делу: не мирись с разбойниками». Но относительно убийства в ссоре по-прежнему, как и во времена Русской Правды, мировые допускались; в 1640 году черный поп Никандр помирился с крестьянами Белозерской Тунбажской волости, убившими сына его, священника Луку: «После обедни у Николы Чудотворца учинился спор у вдового попа, сына моего Луки, с троими крестьянами Тунбажской волости, и один из них, Омрос Семенов, сына моего зарезал до смерти; я было, старец Никандр, пришел на разнимку, но тот Омрос Семенов и меня ножом же резал. Я его, Омроса, с товарищами во всем простил, и вперед мне на них не искать, в головных деньгах и похоронных на них государю не бить челом, кроме государевых пенных, а пени что государь укажет, в том его царская воля, а я, старец Никандр, и с своими детьми то все дело отдали богу судить, в чем я с своими детьми и мировую запись дали Омросу с товарищами». В 1636 году в Сольвычегодске была любопытная мировая: посадские люди и волостные крестьяне, выведенные из терпения насильствами воеводы Головачева, написали одиначную запись, чтоб друг друга не выдавать, пошли всем миром к воеводе и разграбили его, говоря: «Которые-де мы деньги давали, те и взяли»; они хотели было убить Головачева, но приехали на воеводский двор Андрей и Петр Строгановы и помирили Головачева с мирскими людьми: написана была мировая, и мирские люди взяли у воеводы за миром триста рублей. Закрепление крестьян необходимо вызывало определение, как поступать в случае убийства крестьянина, которое теперь прямо причиняло ущерб землевладельцу. В 1625 году князь Дмитрий Михайлович Пожарский докладывал боярам, и бояре приговорили: убьет боярский человек боярского человека и с пытки станет говорить, что убил в драке, неумышленно или пьяным делом, то убийцу, высекши кнутом, выдать тому боярину, у кого убил человека, с женою и детьми в холопи, а жены и детей убитого у его боярина не отнимать; если сын боярский, или его сын, или племянник, или прикащик боярский, дворянский, или приказных людей, или сына боярского прикащик убьет крестьянина и с пытки скажет, что убил неумышленно, то из его поместья взять лучшего крестьянина с женою и детьми неотделенными и со всем именьем и отдать в крестьяне тому помещику, у кого крестьянина убили, жену и детей убитого крестьянина у помещика не отнимать, а убийц метать в тюрьму до государева указа. Убьет крестьянин крестьянина до смерти и скажет, что неумышленно, то убийцу, высекши кнутом, выдать с женою и детьми помещику убитого.

      Подтверждено было и прежнее уложенье, ограничивавшее страшную свободу языка; подтверждение это показывает, что прежнее уложение не исполнялось: писал с Костромы воевода, что сидит в Костроме в тюрьме разбойник Васька Щербак шестой год; и тот старый тюремный сиделец говорил на людей вновь язычную молку, а в первых годах, как он пойман, с первых пыток на тех людей не говорил; и те люди, на которых язык говорил, били челом государю, что язык этот многих людей клеплет, и к ним присылал, чтоб они ему дали на хлеб денег, а если не дадут, то он на них язычную молку выговорит; воевода расспрашивал его и пытал, и язык признался, что этих людей он поклепал напрасно, иных по недружбе, а других за то, что не дали денег. Государь указал: не верить язычным молкам, если тюремные сидельцы, спустя долгое время, станут оговаривать кого-нибудь, на кого прежде ничего не говорили. В 1637 году приказано было, чтоб воеводы по городам не сажали в одну тюрьму с уголовными преступниками людей, судящихся по гражданским искам, потому что «от того татям и разбойникам и оговорным людям чинится теснота и голод, и от тесноты и от духу помирают»; людей, судящихся по гражданским искам, велено держать за приставами. В том же году запрещено казнить смертью беременных женщин, потому что «рожденное от преступницы не виновато»; а казнить, когда после рождения минет шесть недель. Смутное время имело то гибельное следствие, что приучило русских людей к обманам, подстановкам самозванцев, заставило их во всем сомневаться, во всем видеть обман и подстановку. Указывали русскому человеку: вот царевич! А уже у него готово было возражение: «Да настоящий ли это царевич?» Разумеется, не нужно было обращать внимание на такие сомнения, которые должны были пройти вместе с изглажением из памяти печальных явлений Смутного времени. Но до такого взгляда возвыситься не умели, и русский человек дорого должен был платиться за привычку сомневаться. Тем с большим уважением должен вспомнить историк о лице, которое поднялось выше современников в этом случае. Буйный монах Хутынского монастыря, Тимофей Брюханов, подал донос на архимандрита своего Феодорита в непригожих речах, митрополит Аффоний хотел затушить вздорное дело, но не успел; Феодорита и некоторых других взяли к допросу, пытали накрепко и огнем жгли, не допытались и не дожглись ни до чего, и несмотря на то, митрополиту торжественно в Софийском соборе при всем народе сделан был строгий выговор за неисполнение святительской обязанности.

      Относительно мер общественной безопасности сделаны были следующие распоряжения: в 1622 году черных сотен сотские и черных слобод старосты подали челобитную: с 1613 по 1622 год было с нас на земском дворе тридцать человек ярыжных, да три лошади; а в нынешнем 1622 году взяли с нас к тридцати человекам в прибавку сорок пять человек ярыжных; даем мы этим ярыжным, да на три лошади в месяц по 60 рублей денег; но кроме этих денег с нас же берут на земский двор, для всякой пожарной рухляди, паруса, крюки, трубы медные, топоры, заступы, кирки, пешни, бочки и ведра. Кроме того, теперь правят с нас еще пятнадцать человек ярыжных и три лошади, да со всякого человека по трубе медной: и нам стало не в силу, взять труб негде, купить нечем, людишки все бедные, молодшие, и от такого тягла бредут розно. Государи указали: с черных сотен, и с гостиной и суконной сотни быть сотне ярыжных, но лишних лошадей брать необходимо для пожаров, зимою велеть быть по четыре лошади, а труб больше прежнего не наметывать, дать им для пожарного времени по сотням тридцать труб держать на земском дворе, и приказать по сотням накрепко: где случится пожар, и у них бы с трубами были люди готовы тотчас, и людям велеть смотреть для того, если уже взяли это на себя, то на пожары ходить не ленились бы. Но сотни ярыжных оказалось недостаточно: в 1629 году прибавлено было еще 100 человек, деньги велено давать им из государевой казны, из большого приходу; велено устроить 50 парусов, по пяти сажен и по четыре, на щиты взять 100 лубов и сделать с рукоятьми; устроить телеги и бочки из государевой казны - 20 телег и 20 бочек, извощиков росписать по 20 человек в ночь, а днем съезжать им для извозу; если же и днем случится пожар, то быть им на земском дворе по 20 человек; в Белом каменном городе и за городом, по большим улицам, сделать большие колодези с десяти дворов по одному, для пожарного времени. Пожары по-прежнему были страшные: в 1626 году загорелось в Китае-городе на Варварском крестце, начали гореть ряды, Покровский собор, перекинуло в Кремль, загорелись церкви в монастырях Чудове и Вознесенском, двор государев и патриарший, в приказах всякие дела погорели, так что государь послал писцов во всю землю; в 1629 году загорелось в Чертолье и выгорело по Тверскую улицу и за Белым городом погорели слободы; а потом загорелось на Неглинной, на Покровке и в других местах. После этого пожара черные сотни били челом: «Ставят у нас в сотнях и слободах выходцев панов, немцев и всяких иноземцев, и русских людей, сибирских и донских и Круговой станицы козаков, дворян и детей боярских, которые приезжают из городов с государевыми делами и отписками, и городовых писцов; а в нынешнем году погорели Дмитровская, Новгородская, Ржевская, Ростовская, Устюжская и Чертольская сотни, и погорелые люди разведены по нас же стоят, и из Белого города всяких чинов торговые люди у нас же поставлены; и нам от этих стояльцев теснота великая». Государь пожаловал, велел погорелых людей ставить также по дворцовым слободам. В 1633 и 1634 годах опять сильные пожары, вследствие которых черные сотни опять били челом: «Погорелые сотни дворы свои с тяглыми местами закладывают дворянам и всяким людям мимо черных тяглых людей, в больших закладах; на сотских старост и сотенных людей по этим закладным бьют челом, чтоб дворы и дворовые места выкупать сотнями, но им по таким большим закладам выкупать нельзя; и на этих дворах живут и на дворовых местах строятся всяких чинов люди, а тягла не тянут; те же люди, которые закладывают, из сотен и из слобод, из тягла бредут розно, отчего черные сотни и слободы пустеют, и вперед государева тягла и податей взять будет не с кого». Государь указал: кликать биричю по улицам и переулкам, чтоб в черных сотнях и слободах дворяне, дети боярские и всяких чинов люди у посадских людей дворов и дворовых мест не покупали и в заклад не брали.

      Мы слышали на соборе сильные жалобы на неудовлетворительное состояние правосудия; как образчик понятий некоторых русских людей о современных им делопроизводителях приведем наказ стольника Колонтаева слуге: «Сходить бы тебе к Петру Ильичу, и если Петр Ильич скажет, то идти тебе к дьяку Василию Сычину, пришедши к дьяку, в хоромы не входи, прежде разведай, весел ли дьяк, и тогда войди, побей челом крепко и грамотку отдай; примет дьяк грамотку прилежно, то дай ему три рубля да обещай еще, а кур, пива и ветчины самому дьяку не отдавай, а стряпухе. За Прошкиным делом сходи к подьячему Степке Ремезову и попроси его, чтоб сделал, а к Кирилле Семенычу не ходи: тот проклятый Степка все себе в лапы забрал: от моего имени Степки не проси: я его, подлого вора, чествовать не хочу; понеси ему три алтына денег, рыбы сушеной, да вина, а он, Степка, жадущая рожа и пьяная». Мы видели, что в царствование Михаила, вследствие разгрома и оскудения посадских, тяглых людей, многие из них, избывая тяжких повинностей, бегали и закладывались. Средством избывать от повинностей для тяглых людей грамотных было также поступление в подьячие, должность выгодную, которая привлекала к себе многих из духовного звания. Таким образом уменьшалось число тяглых людей, обогащавших казну своими промыслами, и чрезмерно увеличивалось число подьячих, людей, стремившихся жить и обогащаться на чужой счет, вредных обществу и государству. Мы видели, как посадские люди жаловались на такое ненужное увеличение числа подьячих, поступивших в это звание из посадских же тяглых людей. Поэтому неудивительно, что в конце 1640 года царь Михаил указал: во все приказы послать памяти, чтоб поповых и дьяконовых детей, гостиной и суконной сотен, торговых и черных сотен посадских всяких и пашенных людей и детей их в подьячие не принимали.

      Относительно народного права руководились прежними понятиями и обычаями, но важною новостию было появление резидентов; должно заметить, что стесненные обстоятельства, в которых находилось Московское государство в описываемое время, заставляли прибегать к подкупам уполномоченных и вообще сильных людей при дворах иностранных.

      Соблюдались еще во всей строгости старые обычаи в сношениях с чуждыми народами и их представителями, приезжавшими в Москву; но допущение все большего и большего количества иностранцев внутрь государства, явно высказываемая потребность в них, явно высказываемое признание превосходства их в науке, необходимость учиться у них предвещали скорый переворот в жизни русского общества, скорое сближение с Западною Европою. При царе Михаиле вызывали из-за границы не одних ратных людей, не одних мастеров и заводчиков, понадобились люди ученые, и в 1639 году дана была опасная грамота для приезда в Москву известному ученому голштинцу Адаму Олеарию: «Ведомо нам учинилось,- говорит царь в грамоте,- что ты гораздо научен и навычен в астроломии, и географус, и небесного бегу, и землемерию и иным многим надобным мастерствам и мудростям, а нам, великому государю, таков мастер годен». По государеву указу в 1637 году переведена была с латинского полная космография Иваном Дорном и Богданом Лыковым. С одной стороны, в науке нуждалось государство для удовлетворения самым необходимым потребностям, для охранения целости и самостоятельности своей от иностранцев, более искусных и потому более сильных; с другой стороны, нуждалась в науке церковь для охранения чистоты своего учения от людей, подобных Логину и Филарету, и вот патриарх Филарет заводит в Чудове монастыре греко-латинское училище, которое поручено было уже известному нам исправителю книг, Арсению Глухому. Надобно было спешить просвещением, ибо необходимое сближение с иностранцами, признание их превосходства вело некоторых к презрению своего и своих; узнавши чужое и признавши его достоинство, начинали уже тяготиться своим, старались освободиться от него. Мы видели, что русские люди, посланные Годуновым за границу, не возвратились в отечество; но и внутри России в описываемое время русский человек решился высказать резко недовольство своим старым и стремление к новому, чужому. Около 1632 года сказан был такой указ от великих государей князю Ивану Хворостинину: «Князь Иван! известно всем людям Московского государства, как ты был при Расстриге в приближении, то впал в ересь и в вере пошатнулся, православную веру хулил, постов и христианского обычая не хранил и при царе Василии Ивановиче был за то сослан под начал в Иосифов монастырь; после того, при государе Михаиле Феодоровиче, опять начал приставать к польским и литовским попам и полякам, и в вере с ними соединился, книги и образа их письма у них принимал и держал у себя в чести; эти образа и письмо у тебя вынуты, да и сам ты сказал, что образа римского письма почитал наравне с образами греческого письма; тут тебя, по государской милости, пощадили, наказанья тебе не было никакого, только заказ сделан был тебе крепкий, чтоб ты с еретиками не знался, ереси их не перенимал, латинских образов и книг у себя не держал. Но ты все это забыл, начал жить не по-христиански и впадать в ересь, опять у тебя вынуто много образов латинского письма и много книг латинских, еретических; многие о православной вере и о людях Московского государства непригожие и хульные слова в собственноручных письмах твоих объявились, в жизни твоей многое к христианской вере неисправленье и к измене шаткость также объявились подлинными свидетельствами: ты людям своим не велел ходить в церковь, а которые пойдут, тех бил и мучил, говорил, что молиться не для чего и воскресение мертвых не будет: про христианскую веру и про святых угодников божиих говорил хульные слова; жить начал не по христианским обычаям, беспрестанно пить, в 1622 году всю Страстную неделю пил без просыпу, накануне Светлого воскресенья был пьян и до света за два часа ел мясное кушанье и пил вино прежде Пасхи, к государю на праздник Светлого воскресенья не поехал, к заутрене и к обедне не пошел. Да ты же промышлял, как бы тебе отъехать в Литву, двор свой и вотчины продавал, и говорил, чтоб тебе нарядиться по-гусарски и ехать на съезд с послами; посылал ты памяти к Тимохе Луговскому и Михайле Данилову, чтоб тебя с береговой службы переписали на съезд с литовскими послами. Да ты же говорил в разговорах, будто на Москве людей нет, все люд глупый, жить тебе не с кем, чтоб тебя государь отпустил в Рим или в Литву: ясно, что ты замышлял измену и хотел отъехать в Литву, если бы ты в Литву ехать не мыслил, то зачем было тебе двор свой и вотчины продавать и с береговой службы переписываться на литовский съезд? Да у тебя же в книжках твоего сочинения найдены многие укоризны всяким людям Московского государства, будто московский народ кланяется св. иконам по подписи, хотя и не прямой образ: а который образ написан хотя и прямо, а не подписан, тем не кланяются, да будто московские же люди сеют землю рожью, а живут все ложью, приобщенья тебе с ними нет никакого, и иные многие укоризненные слова писаны на виршь (стихами): ясно, что ты такие слова говорил и писал гордостью и безмерством своим, по разуму ты себе в версту никого не поставил, и этим своим бездельным мнением и гордостью всех людей Московского государства и родителей своих обесчестил. Да в твоем же письме написано государево именованье не по достоинству: государь назван деспотом русским, но деспота слывет греческою речью - владыка или владетель, а не царь и самодержец, а ты, князь Иван, не иноземец, московский природный человек, и тебе так про государское именованье писать было непристойно: за это довелось было тебе учинить наказанье великое, потому что поползновение твое в вере не впервые и вины твои сыскивались многие; но по государской милости за то тебе наказанья не учинено никакого, а для исправленья твоего в вере посылан ты был под начал в Кириллов монастырь, в вере истязан и дал обещанье и клятву, что тебе вперед православную веру, в которой родился и вырос, исполнять и держать во всем непоколебимо, латинской и никакой ереси не принимать, образов и книг латинских не держать и в еретические ученья не впадать. И государи, но своему милосердному нраву, милость над тобой показали, из Кириллова монастыря велели взять тебя к Москве и велели тебе видеть свои государские очи и быть в дворянах по-прежнему».

      Образцом учености московских грамотеев описываемого времени может служить спор по поводу катехизиса Лаврентия Зизания. Лаврентий Зизаний Тустановский, протопоп корецкий, в феврале 1627 года привез в Москву книгу свою Оглашение и бил челом патриарху Филарету, чтоб ее исправить. Патриарх начал исправление изменением заглавия книги: вместо Оглашения он назвал ее Беседословие, на том основании, что под именем Оглашения уже известна книга Кирилла Иерусалимского, а под одним именем многим книгам быть нелепо; о других статьях, которые найдены несходными с русскими и греческими переводами, патриарх велел поговорить с Зизанием богоявленскому игумену Илье да Гришке от книжные справки (справщику типографии), говорить велено любовным обычаем и со смирением нрава. Разговор происходил на казенном дворе, в нижней палате, перед государевым боярином князем Иваном Борисовичем Черкасским и думным дьяком Федором Лихачевым. Между прочим Илья и Гришка говорили Зизанию: «У тебя в книге написано о кругах небесных, о планетах, зодиях, о затмении солнца, о громе и молнии, о тресновении, шибании и перуне, о кометах и о прочих звездах, но эти статьи взяты из книги Астрологии, а эта книга Астрология взята от волхвов еллинских и от идолослужителей, а потому к нашему православию не сходна». Зизаний: «Почему же не сходна? Я не написал колеса счастия и рождения человеческого, не говорил, что звезды управляют нашей жизнию; я написал только для знания: пусть человек знает, что все это тварь божия». Илья и Гришка: «Да зачем писал для знания? Зачем из книги Астрологии ложные речи и имена звездам выбирал, а иные речи от своего умышления прилагал и неправильно объявлял?» Зизаний: «Что же я неправильно объявлял? Какие ложные речи и имена звездам выбирал?» Илья и Гришка: «А разве это правда, говоришь: облака надувшись сходятся и ударяются и от того бывает гром, и звезды называешь животными зверями, что на тверди небесной!» Зизаний: «Да как же, по-вашему, писать о звездах?» Илья и Гришка: «Мы пишем и веруем, как Моисей написал: сотворил два светила великие и звезды, и поставил их бог на тверди небесной светить по земле и владеть днем и ночью, а животными зверями Моисей их не называл». Зизаний: «Да как же эти светила движутся и обращаются?» Илья и Гришка: «По повелению божию. Ангелы служат, тварь водя». Зизаний: «Волен бог да государь святейший кир Филарет патриарх, я ему о том и бить челом приехал, чтоб мне недоумение мое исправил, я и сам знаю, что в книге моей много недельного написано». Илья и Гришка: «Прилагаешь новый ввод в Никифоровы правила, чего в них не бывало; нам кажется, что этот ввод у тебя от латинского обычая; сказываешь, что простому человеку или иному можно младенца или какого человека крестить». Зизаний: «Да это есть в Никифоровых правилах». Илья и Гришка: «У нас в греческих Никифоровых правилах нет, разве у вас вновь введено, а мы таких новых вводов не принимаем». Зизаний: «Да где же у вас взялись греческие правила?» Илья и Гришка: «Киприан митрополит, когда пришел из Константинограда на русскую митрополию, то привез с собою правильные книги христианского закона, греческого языка, правила, и перевел на славянский язык, божиею милостью они пребывают и до сих пор безо всяких смутков и прикладов новых вводов, да и многие книги греческого языка есть у нас старых переводов, а которые теперь к нам выходят печатные книги греческого языка, то мы их принимаем и любим, если они сойдутся с старыми переводами, а если в них есть какие-нибудь новизны, то мы их не принимаем, хотя они и греческим языком тиснуты, потому что греки теперь живут в великих теснотах, в неверных странах, и печатать им по своему обычаю невозможно». Зизаний: «И мы новых переводов греческого языка книг не принимаем же; я думал, что в Никифоровых правилах в самом деле написано, а теперь слышу, что у вас этого нет, так и я не принимаю; простите меня, бога ради; я для того сюда и приехал, чтоб мне от вас здесь лучшую науку принять». Илья и Гришка: «Скажи нам, что еще с нами об этой книге хочешь говорить?» Зизаний: «Всегда рад я с вами беседовать, а книгу государского жалованья я всю прочел, прилежно трудился при вас и без вас и много просвещения душе своей приобрел; дивлюсь великой премудрости православного государя патриарха: какой разум, какой смысл, какую великую богодарованную премудрость имеет в себе! Как он, государь, такую большую книгу в такое малое время сочинил! Воистину бог действует в нем». При этих словах Зизаний начал прижимать книгу к груди и любезно всюду ее целовать. Разговор этот описан Гришкою справщиком.

      Самым плодовитым писателем Михаилова царствования был князь Семен Шаховской. Он писал и летописи, и похвальные слова святым, и каноны, и разные послания. Потерявши три жены одну за другой, он женился в четвертый раз, но его развели; тут он написал два умильные послания - одно к патриарху Филарету, другое к тобольскому архиепископу Киприану, с просьбою, чтоб позволили ему опять жить с женою, выставляя свою молодость, невозможность жить без жены. В числе его сочинений находится длинное письмо к шаху Аббасу от имени патриарха Филарета; в письме этом автор увещевает шаха креститься, но не принимать христианства от папы, ибо, как пронесся слух, шах принял к себе ксендза. Многоглаголивый там, где вовсе это не нужно, Шаховской до крайности краток в том сочинении своем, которое при больших подробностях одно могло бы иметь для нас важное значение, именно в своих записках. Шаховской был начетчик, грамотей, владел книжным языком, писал и виршами, но внутренних достоинств сочинения его не представляют никаких; они страдают тем же недостатком, каким страдает вообще наша древняя литература с XVI века преимущественно - старанием выражаться как можно красивее, кудреватее, подбирать слова и фразы за отсутствием мыслей.

      Этим недостатком страдают и некоторые летописи. Так, не чужда ему официальная летопись Смутного времени, составленная при царе Михаиле и изданная под именем Рукописи Филарета, патриарха московского. Эта летопись важна для нас в том отношении, что она черновая, с помарками: из нее мы можем видеть, какие известия о Смутном времени хотели сохранить в официальной летописи, составлявшейся в Михаилово царствование, и какие считали нужным уничтожить, какие, наконец, особенно хотели распространить и изукрасить. В избрании Шуйского первоначально было написано так: «Мая 19 день приидоша на Крайнево место, глаголемое лобное, весь синклит царского величества, митрополиты, и архиепископы, и епископы, и архимандриты, и игумены и всяких чинов люди Московского государства, и собрашася весь народ от мала же и даже до велика и нача глаголати о том, дабы разослати грамоты во все окрестные грады Московского государствия, чтобы изо всех градов съезжались в царствующий град Москву вси народи для ради царьсково обирания и да быша избрали в соборную апостольскую церковь патриарха, кого бог благословит. Народи же отвещаху: наперед же патриарха да изберетца царь на царство, и потом патриаршеское избрание произвольно будет им великим государем; власти же, боляра ж и ту стоящие людие начаша глаголати между собою: яко им князем Васильем Ивановичем Шуйским избави бог люди от прелести вражия и богопроклятого оного еретика расстриги, ему же ныне подобает и царьский престол восприяти. Сия ж слышавше, и народи вси воздвигаша гласы свои, да будет над ними надо всеми сий князь Василей Иванович, утверждают крепце совет сей и нарекоша его государем себе царем и великим князем всея Руси». Это известие показалось не довольно изукрашенным; почли нужным вложить в уста народа более витиеватую речь, и потому после слов: «Народи же отвещаху» зачеркнуто и внесена другая речь народа: «Яко напреди да изберется самодержавный царь, иже может наше сокрушение исцелити и раны обезати, нанесенные богопопустною язвою неблагочестного еретика и зловонного вепря, иж озоба виноград, богом насажденный. И сего аще господь царя открывает нам, якож древле Саула Израилю, и той убо да изведет патриарха пастыря богом снабдимой церкви. И угодно бысть сие слово и начаша голаголати: яко убо обличитель и посрамитель нечестивого богопротивника Гришки Отрепьева бысть благородный князь Василей Иванович Шуйский, иже и до смерти мало не пострада от плотоядного того медведя, и за избавление российского народа живота своего не пощаде; еще же и отрасль благородного корени царьского исчадия великих государей российских; и сего ради, многого ради мужества и благородия, да вручено будет ему царьствия Российского скипетродержание. И егда услышась сие речение в собравшемся народе, абие вси народи предстоящии ту, яко по некоему благовещению или с небесе шумящу, или от земли возглашающу, воздвигоша гласы своя великими жрелы, яко аще рещи и земли противу возглашати, бе бо собранных всех бесчисленное сочетание и место необреташсь им, все ж единогласно глаголюще: «Да будет царьствуя над нами царь и великий князь Василий Иванович, иже избавивый нас от належащие пагубы свирепого еретика Гришки Отрепьева. И так всем советом избраша на Российское самодержавство благочестивого царя Василия».

      После известия о вступлении князя Скопина-Шуйского в Москву первоначально были помещены слова: «Царь же Василей наполнися зависти и гнева и не возлюби его за сию бывшую победу, якож и древле Саул позавиде незлобивому Давыду, егда уби Голиафа, и ноюще Саулу в тысящах, а Давыду во тмах, тако и сему князю Михаилу Васильевичу победную песнь приношаху и о избавлении своем радовахуся. Оле зависти и рвению, в колико нечестие и погибель поревает душа благочестивых и во ад низводит и бесконечному мучению предает». Это место зачеркнуто.

      Кроме этой официальной летописи дошли до нас другие летописи, сказания и хронографы, заключающие в себе известия о Смутном времени; большая часть этих летописей составлена в царствование Михаила, и потому теперь время обратиться к ним, посмотреть, как в первой половине XVII века, тотчас после смут, высказалось в тогдашней исторической литературе сознание об этих великих и страницах событиях. Прежде всего, разумеется, мы должны обратиться к вопросу, как представлялись причины Смутного времени?

      При рассматривании общего характера нашей летописи мы заметили, что летописцы смотрят на все народные бедствия как на божие наказание за грехи народа. Этот взгляд не изменился и в описываемое время, особенно у летописцев, принадлежавших к духовному званию. Вот почему самозванцы и смуты, ими произведенные, являются как божие наказание за грехи, как следствие нравственного падения жителей Московского государства: «Премилостивый и премудрый человеколюбец бог наш, не хотя создания своего до конца потребить, видя человеческое поползновение ко греху, всячески отвращая нас и отводя от всяких неподобных студодеяний, многие и различные беды и напасти посылает на нас грозными знамениями, яростно устрашая нас и запрещая нам с милостивым наказанием; были на нас беды многие, пожары, нашествия иноплеменников, голода, смертоносные язвы и междуусобное нестроение; потом всех бед нам горчайшее - прекратил бог у нас царский корень. Мы же грешные это наказание божие ни во что вменяли, и более еще к своим злым делам уклонились, к зависти, гордости, от неправды не отстали, но набольшую пагубу поострились, бог же, видя наше неисправление, навел ради грехов наших сугубое наказание: как в древности навел бог окаянного Святополка на Русскую землю, на убийство братии его, так и на нашу православную христианскую веру, на Московское государство навел этого окаянного Гришку; не хотел бог нас наказать ни царями, ни королями, не хотел отомстить за праведную кровь царевича Димитрия никакими ордами; но взял в Русской земле прах от земли - этого окаянного чернеца Гришку». Здесь выставляются общие грехи всей земли; Борис Годунов не выделяется, не выставляется как грешник, по преимуществу навлекший своими дурными делами бедствия на родную землю, и убиение царевича Дмитрия выставляется как общий земский грех. Здесь, следовательно, мы имеем дело с общелетописным представлением, которое не занимается ближайшею связью между явлениями, не занимается рассматриванием того, как, по закону вечной правды, в грехе, в дурном деле уже заключаются гибельные его следствия, заключается наказание, как в обществе, способном сносить неправду, деятели стараются достигать своих целей путями неправыми, и этим самым еще более развращают общество; как в обществе, допустившем неправду, встает смута, смешение чистого с нечистым и клятвы с благословением. Общелетописному воззрению верен и знаменитый Авраамий Палицын; но у него подле народа, казнимого за нравственное падение, является на первом плане Годунов, которого безнравственные меры, распоряжения и нововведения возбуждают всеобщую ненависть и способствуют нравственному падению народа; у Палицына встречаем указание и на причину Смуты в неправильном отношении сословий, встречаем указание на характер народонаселения прежде-погибшей Украйны. Палицын, выставивши сильное участие Годунова в нравственном падении народа, которое вызвало наказание божие, сводит согласно с прежде приведенным летописцем, играя противоположностью могущества Борисова и тем орудием, которым было разрушено это могущество: «Много и другого зла в нас делалось, и когда мы уверились в спокойствии и твердости управления Борисова, тогда внезапно пришло на нас всегубительство: не попустил бог никого от тех, которых остерегался царь Борис, не встал на него никто от вельмож, которых роды он погубил, ни от царей чужеземных; но кого попустил? смеху достойно сказание, плача же великого дело было!» Наконец известный нам хронограф причину гибели Борисовой и начало смут прямо указывает в отношениях Бориса к вельможам, которых он ожесточил. Итак, в исторической литературе нашей XVII века сталкиваются три воззрения на причины Смутного времени: воззрение, что народ был наказан за грехи без выделения личностей, особенно греховных; то же воззрение с указанием на такую личность; наконец воззрение, ограничивающееся одними личными отношениями,- отношениями Годунова к вельможам.

      Все известия приписывают смерть царевича Димитрия Годунову; но потом, приступая к описанию Смутного времени, некоторые летописцы, как мы видели, не выставляют Годунова главным виновником бедствия: его грех сливается с массою грехов народных. Один Палицын, говоря о смерти царевича Димитрия, старается как бы ослабить степень участия в ней Годунова разделением этого участия между другими лицами и указанием причины преступления не в властолюбии Годунова, но в той опасности, которая грозила и Годунову, и другим от Димитрия: «Царевич Димитрий, приходя в возраст, смущается от ближних своих, которые указывают ему, как он обижен чрез удаление от брата; царевич печалится и часто в детских играх говорит и действует против ближних брата своего, особенно же против Бориса. Враги, ласкатели, великим бедам замышленники, вдесятеро преувеличивая, рассказывают об этом вельможам, особенно Борису, и от многие смуты ко греху его низводят, краснейшего юношу насильно отсылают в вечный покой». Этот взгляд на дело тем важнее для нас, что Палицын в другом месте очень неблагосклонно отзывается о Борисе, приписывая ему порчу нравов и вредные нововведения. Самыми сильными выходками против Бориса отличается автор сказания о Смутном времени; он в то же самое время обличает в себе ревностного приверженца Шуйского, и таким образом указывает источник ненависти своей к Годунову, который у него является убийцею Димитрия, убийцею царя Феодора и многих других, похищающих царство лукавством и неправдою; появление самозванца есть прямо наказание божие Годунову за его вопиющие преступления: «Видев же это, всевидящее недреманное око - Христос, что неправдою восхитил Борис скипетр Российской области, восхотел ему отомстить пролитие неповинной крови новых своих страстотерпцев, царевича Димитрия и царя Феодора Иоанновича и прочих неповинно от него убиенных, неистовство его и злоубийство неправедное обличить и прочим его радетелям образ показать, чтоб не ревновали его лукавой суровости; попустил на него врага, главню, оставшуюся от Содома и Гомора, или непогребенного мертвеца, чернеца, ибо чернец, по слову Иоанна Лествичника, прежде смерти умер, обретши себе келию место гроба». Это сказание отличается особенным красноглаголанием; таково, например, описание двух битв Борисовых воевод с самозванцем; описание первой: «Войско с войском скоро сходится: как две тучи, наводнившись, темны бывают к пролитию дождя на землю: так и эти два войска сходятся между собою на пролитие крови человеческой, как гром не в небесных, а в земных тучах пищальный стук: был вопль и шум от голосов человеческих и оружный треск такой, что земля тряслась, и нельзя было расслышать, что один говорил другому; брань была престрашная, как на Дону у великого князя Димитрия с Мамаем». Очевиден образец красноречия, который имел перед глазами наш автор,- Сказание о Мамаевом побоище. Описание второй битвы: «Как ясные соколы на серых утят, или белые кречеты носы чистят ко клеванию и остры когти к вонзению в плоть, крылья расправляют и плечи натягивают убийству птичному: так воеводы, поборники православной христианской веры, с христолюбивым своим войском против сатанина угодника и бесовозлюбленного его воинства в брони облачаются» и проч.

      К Борису некоторые летописцы равнодушны, другие с восторгом отзываются о его достоинствах, хотя и указывают на недостатки, бывшие причиною его погибели; некоторые, писавшие, очевидно, под влиянием духа партии, сильно чернят его память. Вообще летописцы снисходительнее к Шуйскому, хотя большинство из них смотрит на него как на человека, поторопившегося взять в свои руки верховную власть и оказавшегося неспособным удержать ее; некоторые, впрочем, безусловно превозносят его. Но относительно Лжедимитрия все отзывы согласны не в пользу его. Это явление понятно: никто не сочувствует палачу потому только, что он исполнитель справедливого приговора над преступником: не могли сочувствовать и предки наши орудию кары небесной за грехи целого народа или одного Годунова; и люди, коснувшиеся (впрочем, очень слегка, очень боязливо) вопроса о подстановке, не разделяя общего мнения о сверхъестественных причинах появления Лжедимитрия, могли не сочувствовать его личности и поступкам, уже не говоря о том, что не хотели высказывать этого сочувствия. Большинство, как проговорился Палицын, любило Лжедимитрия; но люди из большинства обыкновенно не записывают своих мнений; притом же большинство было напугано страшными словами, страшными отзывами, которые повторялись людьми, имеющими высший авторитет, людьми знающими, разумными, а большинство, особенно в то время, было более всего способно поверить этим отзывам и напугаться ими, вследствие чего могло даже возненавидеть прежнего любимца, когда было объявлено и утверждено, что он был еретик и чернокнижник. Откуда же взялось это представление о еретичестве Лжедимитрия? Ежедневный опыт учит нас, что люди, не получившие посредством образования, посредством науки привычки идти навстречу явлениям новым, непонятным, вступать с ними в борьбу и, наконец, одолевать их как древнего сфинкса разгадкою их загадок,- такие люди всякое явление, выходящее из ряда обыкновенных, приписывают действию таинственных, сверхъестественных сил; кроме уже того, что самозванец являлся орудием врага рода человеческого, как виновник смут и бедствий, он являлся таким еще как друг иноверцев, как вводитель чуждых обычаев, как человек, не сообразовавшийся с принятыми, освященными уставами и обычаями. Слово ересь в то время имело обширнейшее и часто превратное значение, ибо значение религиозное, вечное, неизменяемое, божественное придаваемо было и тому, что не имело ничего общего с ним, придаваемо было форме, внешнему, изменяемому; то, что в самом деле было ересью, какое-нибудь неправильное, нелепое толкование места св. писания, основанное на непонятном, искаженном месте церковного писателя, не казалось ересью; но страшною ересью являлось нарушение принятого, освященного древностию обычая: оно производило могущественное, тяжелое впечатление, нарушало весь строй жизни, не давало покоя, порывало священную связь с отцами умершими, являлось греховным восстанием против их памяти, против их жизни. При отсутствии духовного простора, при господстве внешнего, формы, при неразвитости духовных, настоящих, самых крепких основ народности, однообразие, сходство внешнего, формы, служили единственною связью между членами общества, членами народа. Эта неразвитость внутренней, духовной народной связи, неразвитость народности вообще производила то, что человек, порвавший внешнюю связь с своим народом, разрывал с ним окончательно; так окончательно разорвали с отечеством те молодые люди, которые были отправлены при Годунове за границу; князь Хворостинин также не хотел оставаться в России; слышали мы и опасения князя Ивана Голицына: «Русским людям служить вместе с королевскими людьми нельзя ради их прелести: одно лето побывают с ними на службе, и у нас на другое лето не останется и половины русских лучших людей, не только что боярских людей, останется кто стар или служить не захочет, а бедных людей не останется ни один человек». Понятно, следовательно, почему общество преследовало всякое нарушение отцовского обычая как измену, и так как внешнее, формы, имело религиозное значение, а русский народ своим вероисповеданием разнился от других европейских народов, отделить же сознательно правды своего вероисповедания от внешнего, форм, не мог, не мог понять, что православие не имеет ничего общего с бородою, употреблением телятины в пищу и т. п., то всякое изменение своего внешнего, изменяемого, на чужое внешнее, изменяемое же, считалось изменением основного, существенного, религиозного, считалось необходимо ересью, грехом; да и действительно, как мы видели, люди, изменявшие внешнее, одним этим не ограничивались опять по недостатку сознания об отдельности внешнего от внутреннего, существенного от несущественного, по привычке все это смешивать; русский человек, выехавший за границу, одевшись в иностранное платье, принявши чужие обычаи, изменял с тем вместе и вере отеческой, ибо о вере этой он ясного понятия не имел, она в его представлении неразрывно была соединена с обычаями, внешностями, от которых он отказался, и вследствие этой-то неразрывной связи, отказавшись от одного, он не мог не отказаться от другого.

      Таким образом объясняется нам, почему Лжедимитрий является в современных литературных памятниках как еретик и чернокнижник, орудие темной, адской силы: он изменил древним обычаям, окружил себя чужими, иноверцами, еретиками, хвалил чужое, смеялся над своим; он явился слишком рано еще, именно столетием раньше; люди, которые могли не оскорбиться его поведением, не составляли в это время даже и меньшинства,- они составляли исключение; притом же впоследствии открыли, что он был самозванец, обманщик, обольститель, следовательно, необходимо орудие духа лжи и обольщения: наконец явился неведомо как, достигнул царства изумительными, чудесными для большинства средствами. Сам Палицын, бесспорно разумнейший из тогдашних грамотеев, говорит, что Лжедимитрий был чернокнижник, еще в молодости навыкший чернокнижию. Впрочем, свидетельство о чернокнижии Лжедимитрия можно принимать и буквально: при умственной неразвитости людей того времени таинственные знания, книги, в которых они заключались, имели неотразимую прелесть для молодых людей, живых, у которых сильно работали мысль и воображение, которые хотели узнать побольше того, что могли им предложить тогдашние мудрецы - нечернокнижники; очень легко могло быть, что в руках пылкого, пытливого Отрепьева видали и запрещенные книги, какие-нибудь Аристотелевы врата.

      Если Лжедимитрий был еретик и чернокнижник, то, разумеется, с таким же характером, и даже еще в сильнейшей степени, явилась жена его Марина, еретица, воруха, латынской веры девка, луторка и калвинка. Сочетание трех последних отзывов об одном и том же лице,- сочетание, встречаемое в писаниях тогдашних грамотеев,- разумеется, поражает нас теперь; но предки наши не обращали внимания на различие исповеданий; они употребляли эти три названия - латынец, лютер и калвин как бранные, говоря о всяком чужом, о всяком западнике. Требование перекрещивания от людей других христианских исповеданий, переходящих в православие, всего лучше объясняет нам дело, всего лучше показывает нам, какое сильное впечатление производило на наших предков слово - чужой: это магическое слово отнимало способность находить в человеке другого христианского исповедания что-либо сходное, находить общую основу и вместе определять, какое из этих исповеданий ближе к нашему и какое дальше.

      Что касается представления о других знаменитых деятелях Смутной эпохи, выраженного в современных литературных памятниках, то оно очень неудовлетворительно, очень неясно. Живых людей, с резко определенным образом, мы не найдем ни в Скопине, ни в Ляпунове, ни в Пожарском, ни в Минине, как они представляются в летописях и сказаниях. Рассказываются их внешние подвиги, произносятся похвальные отзывы в общих неопределенных выражениях, идущих ко всякому другому хорошему человеку. От Скопина-Шуйского не дошло до нас ни одного слова, не дошло ни записок, ни писем, ни его собственных, ни людей к нему близких, вследствие чего фигура эта представляется историку покрытою с головы до ног пеленою: можно догадываться, что это что-нибудь величественное, но что именно - не знаем. Точно так же безжизненною представлялась бы нам и фигура другого вождя-освободителя, Пожарского, если бы мы должны были ограничиться одними летописями, если б, по счастию, не дошло до нас описание новгородского посольства к Пожарскому в Ярославль; тут сказал Пожарский несколько слов о себе, о своем положении, о других лицах,- и прорезал яркий луч и осветил, оживил образ! Но все это несколько слов только! Яснее представляется характер Ляпунова уже по самому разнообразию внешней деятельности, не допускающей с начала до конца общих, неопределенных отзывов. В деятельности Минина много темного, недосказанного: тоже таинственный образ! Любопытно, что если в некоторых известиях фигура Минина стирается перед фигурою Пожарского, то в народном представлении, как оно записано в одном хронографе, Минин является исключительным деятелем при освобождении Москвы. Здесь видно явное желание противопоставить его боярину князю Трубецкому, причем лицо Пожарского, как мешавшее силе желанного впечатления, отстранено: «Призвавши бога на помощь, хотя и неискусен стремлением, но смел дерзновением, пошел Кузьма к царствующему граду. В то время стоял с войском князь Дмитрий Трубецкой, и услыхав, что идет Кузьма Минин с войском, отступил прочь, говоря: «Уже мужик нашу честь хочет взять на себя, а наша служба и радение ни во что будет». И сведал келарь троицкий, Авраамий Палицын, что Дмитрий Трубецкой с товарищем своим Прокофьем Ляпуновым (?) прочь отступил от Кремля-города, и приехал келарь в полки князя Дмитрия Трубецкого, начал его молить, что тот мужик пришел к тебе на помощь, а не честь вашу похищать; и едва умолил князя Дмитрия. А в то время Кузьма Минин с своим войском облег город-Кремль, и начал Трубецкой говорить: «Я стою под городом Москвою немалое время, а взял Белгород и Китай; что будет у мужика того, увижу его промысел!» И поехал келарь в полки нижегородские к Кузьме Минину и говорил: «Я едва умолил князя Дмитрия Тимофеевича, а ты, Кузьма Минич, не прекословь ему ни в чем, ополчайся как тебя бог наставит», и отъехал в свой монастырь. На другой день Кузьма отряжает два полка и т. д. Патриарх Гермоген вообще является в лучезарном блеске, и самый блеск этот препятствует различать отдельные черты в образе; только предатель-хронограф нашептывает слова, нарушающие общее впечатление.

      К сказаниям, содержание которых составляют события Смутного времени, принадлежат два сказания, составленные во Пскове. Они замечательны потому, что в них высказались взгляды двух противоположных, враждебных сторон, стороны лучших и стороны меньших людей. В нашей истории, при описании борьбы этих сторон во Пскове, мы держались летописного рассказа именно по его относительному, по крайней мере, беспристрастию, ибо летописец, хотя и сильно вооружается против воеводы и лучших людей, однако не щадит и меньших, когда они начали прикликать с Кудекушею. Но в одном из упомянутых сказаний события представлены так, что поступки лучших людей являются постоянно в хорошем свете, поступки меньших в дурном. Сказание это носит заглавие: «О смятении и междоусобии и отступлении пскович от Московского государства, и как быша последи беды и напасти на град Псков от нашествия поганых и пленения, пожар, глад и откуду начаша злая сия быти и в кое время». В сказании вот как описывается начало Смуты: «Явились в псковских пригородах смутные грамоты от вора из-под Москвы, на прельщение малодушных, и возмутились люди, начали крест ему целовать. В то же время вскоре умер епископ Геннадий от кручины, услыхав такую прелесть; во Пскове люди стали волноваться, заслыша, что кто-то идет от ложного царя с малою ратью. Воеводы, видя такое смятение в народе, много укрепляли его, но не могли уговорить; народ схватил лучших людей, гостей и пометал их в тюрьму, а воеводы послали в Новгород за помощью. В то же время какой-то враг креста Христова распустил слух, что немцы будут во Псков; тогда некоторые мятежники возопили в народе, что немцы пришли к мосту на Великой реке; тут все возмутились, схватили воевод, посадили в тюрьму, а сами послали за воровским воеводою Плещеевым и целовали крест вору, начали быть в своей воле, взбесились и лихоимством разгорелись на чужое имение. Осенью пришли во Псков из Тушинского стана мучители, убийцы и грабители, объявляя малоумным державу его и власть, а эти окаянные воздали хвалу темной державе его, начали хвалиться пред ними своим радением к вору и клеветать на тех богомольцев и страдальцев, которые не хотели преклонить колена Ваалу, на городских начальников и нарочитых мужей, сидевших в тюрьме; лютые звери извлекли их из тюрьмы и уморили, одних на колья посадили, другим головы отсекли, прочих различными муками мучили, имение их побрали, боярина же Петра Никитича Шереметева в тюрьме удавили и, побравши имение во владычне дворе, по монастырям, у городских начальников и у гостей, отъехали под Москву к своему ложному царю и там после были побиты своими». Это известие о поступке тушинцев очень правдоподобно, но почему его нет у летописца? Летописец Тушину не благоприятствовал, называет безумными тех, которые целовали крест тушинскому царю.

      Опустивши причины народного восстания на лучших людей,- причины, рассказанные у летописца, а именно посажение в тюрьму гонца от козачьего атамана и бегство духовных лиц к неприятелю, автор сказания, после описания большого пожара, говорит: «Чернь и стрельцы начали грабить имение у нарочитых людей и, по наущению дьявольскому, стали говорить: бояре и гости город зажгли! - и начали в самый пожар камнями гнать их, и те побежали из города; а на другой день стали волочить нарочитых дворян и гостей, мучить и казнить и в тюрьмы сажать неповинных, начальников городских и церковный чин». Описавши вторичное торжество меньших людей, летописец прибавляет: «Дал бог, без крови разошлись, а если б воля лучших людей сотворилась, то было бы крови много; которые из них в Новгород отъехали, тех имение переписали, а которые в Печорах и во Пскове крылись, тех имения не переписывали». Совершенно иначе рассказывает дело автор нашего сказания: «Которых отыскали православных неповинных (меньшие люди, победители), тех влекли на сонмище, мучили, в палаты и погреба пустые пометали, которые же из города побежали душою да телом, у этих жен метали в погреба, а потом мучили и смерти предавали, входили в домы их, ели, пили и веселились, имения их по себе разделили; кто был в тюрьме, тот отдал последнее, чтоб откупиться от муки и смерти, у кого же не было что дать, те были замучены или в темнице померли, и жены и дети но миру ходили. Было таких страдальцев, мужчин и женщин, больше двухсот, и страдали они до тех пор, пока не пришел ложный царь и вор Матюшка: он освободил их всех и вместо их заточил их гонителей, и таким образом все приняли возмездие по своим делам». Итак, последний самозванец Матюшка или Сидорка является действующим в пользу лучших людей против меньших. Но в том же сказании вот что говорится об этом самозванце: «Явился вор в Иван-городе, и начали к нему такие же воры и убийцы собираться: из Новгорода - козаки, из Пскова - стрельцы. Псковские граждане отказались принять его, и он приходил подо Псков с нарядом стенобитным и наметным, но граждане крепко против него стали, и он ничего не успел сделать городу. Немцы послали на него войско из Новгорода, и окаянный бежал из-под Пскова. Тогда псковичи, не зная, что делать и куда приклониться, не надеясь ниоткуда получить помощи, положили призвать к себе ложного царя, послали от всех чинов людей бить ему челом, послали повинную. Окаянный обрадовался и пришел во Псков вскоре, и начали к нему собираться многие, которые радовались крови и чужому имению; к тому же он любил поганых, литву и немцев, было гражданам большое насилие и правеж в кормах и во всякой дани, и многих замучили. Псковичи стали тужить. Литва в это время осаждена была в Москве русскими людьми, и прислали оттуда некоторых нарочитых людей дозреть прелести этого новонарекшегося царя, и дозиратели эти, боясь смерти, не обличали его; но потом, найдя удобное время, когда он отослал своих ратных людей под Порхов, сговорились с гражданами, схватили его и свели под Москву». Любопытные подробности встречаем в сказании и о пребывании Лисовского во Пскове: «Псковичи, услыхавши, что пан Лисовский с литвою и русскими людьми стоит в Новгородской земле, в Порховщине, послали к нему бить челом, чтоб шел во Псков с русскими людьми, и он, попленивши Новгородчину, пришел во Псков; его самого пустили в город, а литву поставили за городом на посаде и в Стрелецкой слободе; но мало-помалу начала и литва входить в город, казну многую пропивать и платьем одеваться, потому что было множество у нее золота, серебра и жемчугу, после разграбления славных городов Ростова, Костромы, монастырей Пафнутьевского, Калязинского и других, где они раки святых рассекали, сосуды и образные оклады грабили, было у них также множество пленников, женщин, девиц и отроков. Когда все это они проворовали и проиграли в зернь и пропили, то стали грозить гражданам: «Мы уже много городов попленили и разорили, то же будет от нас и этому городу Пскову, потому что весь живот наш здесь положен в корчме». Граждане, слыша это, пришли к варвару и начали льстивыми словами говорить, чтоб шел на выручку к Иван-городу, который тогда осаждали шведы: «А мы казну соберем и пришлем к тебе»,- говорили псковичи. Лисовский согласился, вышел изо Пскова с всеми своими людьми и после только догадался, что псковичи обманули его, но уже было поздно. Наконец в этом сказании находим любопытное известие об отношениях Пскова к Ливонии во время Смутного времени: «Велика милость пречистой богородицы печерской, что только мимо своего дома (Печерского монастыря) не затворила пути к литовскому рубежу в Ливонскую землю, откуда во все это время хлеб шел во Псков, потому что мир великий имели мещане с псковичами; если бы эта земля не подмогала хлебом, то псковичи никак не избыли бы от поганых».

      Теперь обратимся к сказанию, написанному в противоположном духе, в духе меньших людей, в духе собственно псковском, с сильным нерасположением к Москве, ко всему, что там делалось, преимущественно к боярам, их поведению и распоряжениям. Если на известия, заключающиеся в предыдущем сказании, мы сочли себя вправе смотреть подозрительно, подметивши односторонний взгляд партий, то еще с большею подозрительностью должны смотреть на известия второго сказания, ибо здесь встречаем явные искажения событий. Сказание носит заглавие: «О бедах и скорбех и напастех, иже бысть в Велицей России божиим наказанием, грех ради наших, напоследок дней осмого века, а в начале второсотного лета». «Сбылось,- говорит автор,- слово апостола Иоанна Богослова: ангел господень возлил фиалы на землю, в море и на всю тварь, да погибнет, да останется третья часть во всей твари живущих. Не знаю чужих стран, не смею говорить, что там творится, но здесь в великой России все люди знают, что не осталось от этих злых бед и напастей и тысячной доли, потому что, где прежде жило 1000 или 100 человек, там из тысячи едва один остался, и те в скорбях, налогах и бедах от сильных градодержателей и лукавых людей продаются и насилуются». На первых строках, следовательно, мы уже встречаемся с этим знакомым нам припевом псковской летописи, с этою жалобою на воевод, откуда все зло, все нерасположение псковичей к Москве. Сказание обвиняет Шуйского в усилении смуты, потому что, говорит оно, после побед над возмутителями «дьявол разжег царя похотию на блуд; он оставил войско свое, пришел в царство свое, взял жену, начал есть, пить и веселиться». Сказание передает за достоверное об отравлении князя Скопина-Шуйского женою дяди его, Дмитрия Шуйского, которая называется Христиною. О свержении Шуйского рассказывается таким образом: «Однажды люди всех чинов собрались к патриарху Гермогену на совет и говорили: не хотим этого царя Василия видеть на царстве, пошли к польскому королю Сигизмунду, чтоб дал нам на царство сына своего Владислава. Патриарх долго уговаривал их, что и прежде много напасти было от польских людей, когда приходили с Гришкою Отрепьевым, а теперь чего еще надеетесь? только конечного разорения царству и вере? или нельзя вам избрать на царство из князей русских? Князья и бояре отвечали ему: «Не хотим своего брата слушаться; ратные люди царя из русских не боятся и не служат ему». Тогда патриарх, посоветовавшись с боярами и с народом, отправил послов к королю польскому, чтоб дал им сына своего на царство и чтоб королевич крестился по закону греческому. Но поганый король умыслил лесть и сказал: «Как мне вам верить? у вас царь сидит на царстве, а просите у меня сына моего на царство; если приведете царя вашего с братьями сюда, то я дам вам сына моего». Тогда собрались некоторые от боярского рода, изменники и нарушители христианству, любящие поганские обычаи и законы, устремились они в палаты к царю, исторгли у него из рук посох царский, свели с царства, постригли и свезли с братьями к королю под Смоленск. Когда услышал король, что целовали крест сыну его в Москве и на Руси, то поганый умыслил такой ответ послам русским: «Что вы ко мне пришли за сыном? как мне вам его дать? вы одного своего царя убили, другого теперь ко мне как пленника привели: что же сделаете с моим сыном? он вам не единоверец, не русский родом, вы с ним еще хуже сделаете что-нибудь; но если вся Русь целует крест мне, королю, то дам вам сына моего на царство». И послал гетмана, пана Жолкевского, на Московское государство со многими людьми, приказавши ему привести всех людей к крестному целованию на его королевское имя; но в Москве люди этого не захотели и сказали: «Не целуем креста королю польскому». И сбылось на царствующем граде Москве то же, что и на Иерусалиме, который был пленен в самый праздник Пасхи Антиохом. Услыхали об этом некоторые православные на Низу; начальником у них был некто от простых людей, но теплый верою и поборник по христианстве, именем Козьма Минин; собравши множество имения по городам на людях, он нанял войско и передал его князю Дмитрию Пожарскому, и сам с ним. Когда пришли поганые польские люди на князя Дмитрия Пожарского и начали гнать, то дьявол вложил древнюю гордость в князя Дмитрия Трубецкого, не вышел он на помощь брату своему, потому что сам себя считал выше: «Я осадил город»,- говорил он; тогда христолюбец Козма пришел в полк князя Трубецкого и начал со слезами молить ратных людей о любви, да помогут друг другу, обещая им большие дары. В этот час воздвижения поднялся у них голос, все как львы заревели, и пошли конные и пешие на поганых». Таким образом, демократическое Псковское сказание отплатило Палицыну за то, что он в своем сказании поставил Минина в такой тени: Псковское сказание подвиг Палицына приписало Минину, не сказавши ни слова о знаменитом келаре, который так любил сам поговорить о себе.

      Об избрании царя Михаила Сказание говорит следующее: «Начальники опять захотели себе царя иноверного, но народ и ратные люди не согласились, и вместо храброго князя Михаила Скопина воздвиг бог второго Михаила нечаемого, которого сам избрал. Как в старину Царь-град очистился Михаилом царем от латин, так теперь на Руси бог воздвиг на царство тезоименитого архистратигу силы его Михаила, кроткого, тихого царя, Христова подражателя. Был царь молод, когда сел на царство, лет 18, но был добр, тих, кроток, смирен и благоуветлив, всех любил, всех миловал и щедрил, во всем был подобен прежнему благоверному царю и дяде своему Феодору Ивановичу. Не было у него еще столько разума, чтоб управлять землею, но боголюбивая его мать, инока великая старица Марфа правила под ним и поддерживала царство с своим родом, ибо отец его был еще тогда в плену у короля польского. Но и тому благочестивому и праведному царю, смирения его ради, не без мятежа сотворил державу дьявол, опять возвыся владеющих на мздоимание, опять стали они насиловать православных, беря их в работу себе. Люди, оставшиеся в живых, начали собираться по городам, выходя из плена литовского и немецкого; но эти окаянные, как волки, забирали их к себе, позабывши прежнее свое наказание, как от своих рабов разорены были, опять на то же устремились, а царя ни во что вменили и не боялись его, потому что был молод. Они его и лестию уловили; когда посадили его на царство, то к присяге привели, что не будет казнить смертию никого из них, роду вельможеского и боярского, но только рассылать в заточение, так окаянные умыслили; а кому из них случится быть в заточении, то друг за друга ходатайствуют. Всю землю Русскую разделили они по своей воле, царские села себе побрали, а царю было неизвестно, потому что писцовые книги в разорение погибли; а на царскую потребу и расходы собирали со всей земли оброки и дани и пятую часть имения у тяглых людей. Послал государь под Смоленск своих государевых воевод, князя Дмитрия Мамстрюкова (Черкасского), да князя Ивана Троекурова, и воеводы эти государевым делом промышляли с раденьем, и едва города не взяли; но бояре этих воевод переменили и других послали, новые воеводы распоряжались уже не так, на них напала литва, осадила их, сделался большой голод; осажденные несколько раз посылали к государю просить хлеба, но бояре этих посланных в тюрьму сажали, от царя таили; тогда ратные люди, не стерпя голоду, отошли от Смоленска прочь и начали свою землю воевать и людей мучить, сердясь на бояр. Таково-то было попечение боярское о земле Русской! Потом пришел шведский король под Псков со многими немецкими людьми и с нарядом; к государю царю много раз посылали о выручке; но всех этих посланников бояре царю не показали, держали взаперти, а государя утешали, говоря, что поганых немного, а в городе людей много, о людской же печали и голоде не сказали ему, а гонцов отсылают назад с радостною вестию, что тотчас государь посылает войско вам на выручку. Царь захотел сочетаться законным браком, и обручена была царица Анастасия Ивановна Хлопова; но враг дьявол научил некоторых сродников, царской матери племянников, остудить царицу царской матери, некоторым чародейством ненависть произвели, разлучили ее с царем и послали в заточение. Когда пришел митрополит Филарет и посвящен был в патриархи, то начал земскими делами управлять и стал говорить сыну о браке: «Хочешь взять за себя дочь литовского короля, этим примиришь его себе, и города, взятые у тебя, отдаст назад». Но Михаил не согласился. Тогда мать и отец посылают к датскому королю сватать дочь его за царя, король отказал: «Прежде брата моего взяли к вам на Русь при царе Борисе, который хотел отдать за него дочь свою Ксению; но как приехал в Москву, то и часу тут не жил, отравою уморили его; то же и дочери моей сделаете теперь». Опять отец и мать стали уговаривать царя жениться, но он отвечал: «Сочетался я браком по закону божию, обручена мне царица; кроме ее другой не хочу взять». Отец хотел послать за нею, но сказали ему, что она испорчена, неплодна и больна; долго разведывали, кто так сделал над нею? Нашлись окаянные дети Михайлы Салтыкова, два брата, царевой матери племянники, Борис да Михайла, повинились, что сделали это из боязни, что их удалят от царева лица, и сана своего лишатся; осудили их на заточение, а на смерть не осудили но причине родства с царем, отец же их умер в Литве. Потом послали докторов к царице; доктора ее вылечили, и патриарх хотел царя венчать с нею, но царева мать клятвами закляла себя, что не быть ей в царстве у сына, если он женится на этой царице. Царь не захотел разлучиться с матерью и оскорбить ее, человеческое существо матери не раздражил. Хлопову за себя не взял, хотя от отца своего много укоризны принял».

      Приведенное сказание носит ясные признаки, что оно составлялось по стоустой молве народной. Дошли до нас и песни народные, которые имеют содержанием события Смутного времени. Такова песня о Гришке Расстриге, в которой высказывается народное воззрение на причину гибели самозванца: он женился в проклятой Литве, на еретнице, безбожнице, свадьба была на Николин день и на пятницу; когда князья и бояре пошли к заутрени, Гришка пошел в баню с женою. После бани Гришка вышел на Красное крыльцо и закричал: «Гой еси ключники мои, приспешники! Приспевайте кушанье разное, а и постное и скоромное; завтра будет ко мне гость дорогой, Юрья пан с паньею». А в те поры стрельцы догадалися, за то-то слово спохватилися. Стрельцы бросились к царице-матери, и когда та отреклась от Лжедимитрия, то стрельцы взбунтовались; Маринка безбожница сорокою обернулась, и из палат вон она вылетела. А Гришка Расстрига в те поры догадлив был, бросился он с тех чердаков на копья острые к тем стрельцам, удалым молодцам, и тут ему такова смерть случилась. Другая песня рассказывает о смерти князя Скопина-Шуйского. На крестинном пиру князя Воротынского «пьяненьки тут расхвастались: сильный хвастает силою, богатый хвастает богатством; Скопин князь Михаил Васильевич, а и не пил он зелена вина, только одно пиво пил и сладкой мед, не с большого хмелю он похвастается: «А вы глупой народ, неразумные! А все вы похваляетесь безделицей: я, Скопин, Михайло Васильевич, могу князь похвалитися, что очистил царство Московское и Велико государство Российское; еще ли мне славу поют до веку от старого до малого, от малого до веку моего». А и тут боярам за беду стало, в тот час они дело сделали; поддернули зелья лютого, подсыпали в стакан, в меды сладкие, подавали куме его крестовые, Малютиной дочи Скурлатовой». Здесь песня выставляет нам ту же самую черту, о которой свидетельствует и акт неоспоримый, именно обычай хвастаться своими подвигами и унижать подвиги других: вспомним хвастовство Шеина, за которое он так дорого поплатился. Приведенная песня о Скопине причиною смерти последнего прямо выставляет зависть бояр вообще, а не одного Дмитрия Шуйского,- зависть, возбужденную хвастовством Скопина. Другая песня о том же Скопине резко выставляет противоположность горя лучших горожан, надеявшихся прекращения смут, с злорадством бояр:

           Ино что у нас в Москве учинилося:
           С полуночи у нас в колокол звонили,
           А расплачутся гости москвичи:
           А тепере наши головы загибли,
           Что не стало у нас воеводы, 
           Васильевича князя Михаила.
           А съезжалися князи, бояре супротиво к ним.
           Мстиславской князь, Воротынской, 
           И между собой они слово говорили; 
           А говорили слово, усмехнулися; 
           «Высоко сокол поднялся 
           И о сыру матеру землю ушибся».

      От описываемого времени дошло до нас любопытное сказание, изображающее частную, домашнюю жизнь русских людей конца XVI и начала XVII века: это житие Иулиании Лазаревской, написанное сыном ее Каллистратом-Дружиною Осорьиным. Иулиания была дочь царского ключника; оставшись сиротою после матери, она воспитывалась в доме тетки своей; здесь хотели ее воспитывать по обычаю, понуждали ее с раннего утра есть и пить; но она с ранних лет прилежала молитве и посту; от смеха и всякой игры удалялась: только о пряже и пяличном деле прилежание великое имела, и во всю ночь не угасал светильник ее; сирот, вдов и немощных во всем околодке обшивала. Церковь была версты за две от деревни, где жила Иулиания, и ей до самого замужества ни разу не случилось быть в церкви. Вышедши замуж за богатого муромского дворянина, Осорьина, Иулиания поступила в дом к свекру и свекрови, которые поручили ей управлять всем хозяйством. Когда муж ее находился на службе царской, по году, по два и по три, то она в это время все ночи без сна проводила, много богу молилась, пряла и шила, продавала работу, а деньги раздавала нищим. Все в ее доме были одеты и сыты, каждому дело, по силе его, давала; а гордости и величанья не любила. Простым именем никого не называла и не требовала, чтоб ей кто на руки воды подал или сапоги снял, но все сама делала. Разве по нужде, когда гости приходили, тогда ей рабыни по чину предстояли и служили. Когда же уходили гости, и то она себе в тяжесть вменяла и всегда со смиреньем говорила: «Кто же я сама, убогая, что предстоят мне такие же люди, созданье божие!» Никого от провинившихся рабов она не оклеветала: и за то много раз от свекра и от свекрови и от мужа своего бывала бранима. Хотя и не умела она грамоте, но любила слушать чтение божественных книг. Дьявол всячески старался беду и искушение ей сотворить: воздвигал пустые брани между детьми ее и рабами, но она все мысленно и разумно рассуждала и усмиряла. Навадил враг одного из рабов, и тот убил ее старшего сына.

      Мы встречали уже имя московского купца Котова, слышали ответ его на вопрос: позволять ли англичанам ездить в Персию через Московское государство? Этот Котов в 1623 году с осьмью товарищами ходил за море в Персидскую землю в купчинах с государевою казною и оставил нам описание «ходу в Персидское царство». Из Москвы шел он обычным водным путем - Москвою рекою, Окою и Волгою до Астрахани. «С Астрахани,- говорит Котов,- ходят на русских бусах и на больших стругах морем подле Черни, только это далеко, ходу морем при хорошей погоде двое суток, а в тихое время неделя. Ходят сухим путем степью в станицах: от Терека на Быструю реку, по обе стороны которой летом лежат козаки по перевозам; оттуда на Тарки и Дербент; между Тарками и Дербентом живут лезгины, князь у них свой, слывет Усминский, живут в горах далеко, никому не послушны и воровство от них: на дороге торговых людей грабят, а иных запродают; а когда и смирно бывало, то брали у торговых людей с вьюка по три киндяка; это место проходят с провожатыми. От Дербента три дня ходу до Ширвани степью между гор и морей. Ходят из Астрахани в Персию и в мелких стругах до Низовой пристани, а от Низовой на Ширвань сухим путем; но ход в малых судах тяжел тем: если погодою прибьет струг к берегу, то в Дербенте и Тарках берут с торговых людей большие пошлины, а к пустому месту прибьет, то лезгинцы побивают и грабят, воровство большое берегом». Мы не считаем нужным приводить подробного описания персидских городов, сделанного Котовым; приведем только одно известие: «В Испагани ворота высокие, а над воротами высоко стоят часы, а у часов мастер русский». В Москве часовые мастера были немцы, а в Персии русский!

      В связи с персидскою торговлею находится и путешествие в палестинские места Василия Гогары, ибо вот что говорит путешественник в начале своего рассказа: «Послал я человека своего с товарами за море торговать в Персидскую землю. И божиим гневом за мое окаянство на море бусу со всеми товарами разбило, и все имение мое потонуло; а тут и другие многие беды и напасти приключились мне. В этих скорбях и напастях я начал обещаться быть в Иерусалиме и прочих святых местах». Из Казани пошел Гогара в Астрахань, из Астрахани на Грузинскую землю. «В Грузинской земле,- говорит он,- между горами высокими и снежными, в непроходимых местах есть щели земные и в них загнаты дикие звери Гог и Магог, а загнал их в древнем законе царь Александр Македонский; и многие о тех зверях рассказывали, что недавно они были пойманы, из щелей вон выдрались». В Иерусалиме греки говорили ему, что от Трифона Коробейникова, присланного царем Иваном Васильевичем, до него, Гогары, никто не бывал у них из русских людей. В Светлое воскресенье, зажегши свечу свою чудесным огнем, сошедшим с неба, Гогара начал палить ею свою бороду - и ни один волос не сгорел, принимался палить в другой и в третий раз - и вся борода осталась цела: «После этого я,- говорит путешественник,- просил прощения у митрополита, что был одержим неверием, думал, что греки составляют огонь своим умышлением». Гогара пробрался и в Египет: «В Египте за Нилом рекою поделаны палаты большие как горы; делал их царь фараон, ругаясь над израильтянами, ставил их, потому что писано Египту от вод потоплену быть».

      Но для нас важнее этих описаний Персии и Египта, сделанных русскими путешественниками, описание двух путешествий в Московское государство, сделанное знаменитым голштинским ученым Адамом Олеарием (1634 и 1636 года). В старинной русской области, уступленной шведам, между Копорьем и Орешком, был он принят и угощен русским помещиком; хозяин показывал ему раны, полученные им в Лейпцигском сражении, где он находился с королем своим Густавом-Адольфом; несмотря на то, однако, что находился в шведской службе, помещик продолжал жить по русским обычаям. При самом въезде в московские области Олеария поразила дешевизна съестных припасов: курица стоила 2 копейки (2 шиллинга), девять яиц одну копейку. Поразила Олеария русская пляска, что пляшут русские, не схвативши друг друга за руки, как немцы, но каждый пляшет порознь. Во всю дорогу путешествинники сильно страдали от комаров и мошек; в одном месте видели двенадцатилетнего мальчика, который был уже женат, и одиннадцатилетнюю девочку, которая была уже замужем. Олеарий был в Москве во время Пасхи, ему рассказывали, что в светлый день царь, прежде чем идти к заутрени, идет в тюрьму и раздает заключенным по яйцу и по овчинному тулупу, говоря: «Радуйтесь, Христос, умерший за грехи ваши, теперь воскрес». В первый день праздника после обедни кабаки наполнялись народом, духовными и светскими мужчинами и женщинами, на улицах валялись пьяные, утром на другой день подняли много мертвых. Во время пребывания Олеария в Москве по ночам вдруг в разных местах вспыхивали пожары, для тушения которых употреблялись стрельцы и сторожа; водою не заливали, но ломали окружные дома; как легко сгорали целые улицы, так же легко и отстраивались, потому что в Москве был особый рынок, где продавались деревянные дома, совсем готовые: их разбирали, перевозили в назначенное место и складывали опять. Улицы широки и посередине настланы круглыми бревнами, положенными друг подле друга: без этих мостовых в мокрую погоду нельзя было бы двигаться от грязи. Земля в Московском государстве вообще чрезвычайно плодородна; некоторые места производят превосходные садовые плоды: яблоки, вишни, сливы, смородину; также овощи, особенно огурцы и дыни; но красивых садовых цветов в Москве мало; царь Михаил истратил много денег на выписывание дорогих растений для своего сада; настоящих, махровых роз в Москве не знали до тех пор, пока Петр Марселис не привез их из Готторпского герцогского сада. Немецкие и голландские купцы развели спаржу и салат; русские сначала смеялись над немцами, что едят сырую траву, но потом некоторые сами стали находить в ней вкус. К табаку сильно пристрастились с самого начала, как и другие народы, и точно так же, как и у других народов, чудодейственная трава, одаренная такою притягательною силою, подверглась жестокому гонению; Олеарий был свидетелем, как в Москве резали носы за табак мужчинам и женщинам. Олеарий жалуется на грубость русских, на их чрезмерную склонность к чувственным удовольствиям, даже к противуестественным порокам, жалуется, что разговоры их имеют содержанием грязные истории; отдает справедливость умственным способностям и ловкости русских в делах, но жалуется на их лживость. Жизнь простого народа отличается простотою; пища состоит из небольшого числа самых дешевых блюд; дрова также чрезвычайно дешевы; мебели в домах никакой, образа составляют единственное украшение голых стен. Роскошь богатых и знатных обнаруживается в большом количестве холопей (от 30 до 60) и лошадей. Часто дают они большие пиры, на которых подается множество блюд и напитков; но это стоит им недорого, потому что запасы получаются из деревень: кроме того, гости хорошо платят за честь быть приглашенными на пир знатного человека; если немецкий купец приглашается на такой пир, то знает, как дорого обойдется ему эта честь: воеводы в торговых городах отличаются подобным гостеприимством. Холопи не получают пищи от господ, но кормовые деньги, и в таком малом количестве, что едва могут поддерживать жизнь; от этого в Москве происходят частые воровства и смертоубийства. Затворничество девушек у достаточных людей, невозможность жениху видеть невесту до свадьбы и обманы, подстановка невест препятствуют супружескому счастию, мужья с женами часто живут как кошки с собаками. Из русских обычаев Олеарий упоминает о следующем: за восемь дней до Рождества Христова и до Крещенья по улицам бегают люди с огнем особенного рода (жгут они порох, сделанный из травы плауна) и подпаливают бороды прохожим, особенно достается от них бедным крестьянам; кто хочет, впрочем, может откупаться от них, заплативши копейку; их зовут халдеями, потому что они изображают тех служителей царя Навуходоносора, которые разжигали печь Вавилонскую для трех еврейских отроков. В Крещенье их окунают в прорубь и таким образом очищают от халдейства.

     

О СТАТЬЕ г. КОСТОМАРОВА «ИВАН СУСАНИН»

      От увлечений польской исторической литературы перейдем к увлечениям русской. Причины увлечений очень хорошо излагаются в недавно вышедшей статье профессора Костомарова Иван Сусанин. «В важных исторических событиях,- говорит автор,- иногда надобно различать две стороны: объективную и субъективную. Первая составляет действительность, тот вид, в каком событие происходило в свое время: вторая - тот вид, в каком событие напечатлелось в памяти потомства. И то и другое имеет значение исторической истины: нередко последнее важнее первого. Так же и исторические лица у потомков принимают образ совсем иной жизни, какой имели у современников. Их подвигам дается гораздо большее значение, их качества идеализируются: у них предполагают побуждения, каких они, быть может, не имели вовсе или имели в гораздо меньшей степени. Последующие поколения избирают их типами известных понятий и стремлений».

      Эти вполне верные мысли служат введением к историческому исследованию, в котором автор старается доказать, что известный подвиг Сусанина сомнителен. Какие же его доказательства?

      «До XIX века,- говорит автор,- никто не думал видеть в Сусанине спасителя царской особы и подвиг его считать событием исторической важности, выходящим из обычного уровня». Но в самой статье приведена грамота царя Михаила 1619 года, данная зятю Сусанина, Богдану Собинину, в которой говорится: «Как мы, великий государь, были на Костроме и в те поры приходили в Костромской уезд польские и литовские люди, и тестя его, Богдашкова, Ивана Сусанина, литовские люди изымали и его пытали великими немерными муками, а пытали у него, где в те поры мы, великий государь, были, и он, Иван, ведая про нас, где мы в те поры были, терпя от тех польских и литовских людей немерные пытки, про нас, великого государя, тем польским и литовским людям, где мы в те поры были, не сказал, и польские и литовские люди замучили его до смерти». Грамота была подтверждена в 1633 и в 1641 годах; в 1691 году от имени царей Иоанна и Петра; в 1767-м от имени Екатерины II. В грамоте прямо говорится, что враги спрашивали, где Михаил, пытали, значит, им это было нужно; Сусанин знал и не сказал. Понятно, что ни в XVII, ни в XVIII веке не думали торговаться с Сусаниным, задавать вопрос, действительно ли он спас царя? Нужно ли было подвергаться пытке и смерти? Враги были ничтожны, какая опасность могла грозить от них Михаилу? До таких тонкостей тогда не доходили, смотрели просто на дело: грозила опасность, и Сусанин спас от нее царя. Следовательно, вот уже несколько лиц, и довольно значительных,- Михаил, Петр, Екатерина, которые и до XIX века думали видеть в Сусанине спасителя царской особы и подвиг его считали выходящим из общего уровня.

      Но, может быть, только эти люди смотрели так на подвиг Сусанина? Автор статьи говорит, что воображать себе Сусанина героем-спасителем царя и отечества мы привыкли со школьной скамьи; но может ли он указать время, когда началась эта привычка? Он указывает на географический словарь Щекатова (1804 года), где впервые рассказан был подвиг Сусанина с подробностями, которых нет в грамоте царя Михаила, автор статьи находит противоречие между рассказом Щекатова и грамотою, именно: в грамоте сказано, что царь жил в Костроме, а у Щекатова говорится, что он был в селе Домнине. Подобным противоречиям удивляться нечего: известно, как украшается и искажается предание, переходя из уст в уста, до тех пор пока не запишется, не напечатается; но дело в том, что украшенное, искаженное предание свидетельствует о важности события передаваемого. Автор статьи говорит: «Кто-то (сам ли Щекатов или тот, от кого он заимствовал) выдумал, будто царь Михаил Федорович находился тогда в селе Домнине». Но если мы этого выдумщика станем отодвигать назад от 1804 года, то где автор статьи прикажет нам остановиться? Автор находит новые искажения, т. е. новые подробности, в рассказах Глинки и князя Козловского, и эти новые подробности совершенно бездоказательно приписывает выдумке названных писателей; но сам автор приводит примечание князя Козловского о Назаровской рукописи, находившейся у Свиньина, в которой заключаются новые подробности, не внесенные, однако, князем Козловским в свой рассказ. Итак, все показывает нам, что о событии было несколько преданий с разными подробностями, а это прямо свидетельствует нам о достоверности и важности события, как бы оно ни произошло. Во времена Нестора, когда еще живы были старцы, помнившие крещение русской земли, ходили, однако, противоречивые известия о месте, где Владимир принял крещение. Что же, на этом основании можно отвергать самое событие и важность его? Наконец, действительно ли есть несогласимое противоречие между грамотою царя Михаила и рассказом Щекатова и других? В грамоте говорится, что Михаил был в Костроме, а в рассказах - что в селе Домнине. Но разве мы не употребляем и теперь имен городов вместо имен областей? «Куда он уехал?» - спрашивают. «К себе в Рязань»,- отвечают, тогда как уехавший никогда в городе Рязани не живет, а живет в рязанских деревнях своих.

      Далее г. Костомаров переходит к заподозриванью самой сущности известия, как оно помещено в грамоте Михаила, и замечает, что «об этом происшествии нет ни слова у современных повествователей, как русских, так и иностранных». Об иностранных писателях мы говорить не будем, ибо автор не потрудился указать нам, у каких иностранцев он хотел бы встретить известие о Сусанине. Что касается русских летописей, то автор утверждает, что они были довольно щедры на рассказы!.. Предоставляем автору доказать эту новость. Московский летописец (кто он был, неизвестно) слегка касается важнейших событий государственной жизни и жизни столицы: что же мудреного, что он не знал о событии местном, о событии костромском, о подвиге, совершенном в глуши темным человеком. Скажут: событие касалось самого видного лица в государстве, новоизбранного царя! Но спрашиваем: много мы знаем подробностей об этом лице из летописей? Когда после избрания Михаила нужно было отправить к нему торжественное посольство, то не знали, где находится новоизбранный царь! Что было с Михаилом до 13 марта 1613 года, об этом не знала Москва и ее летописцы, а подвиг Сусанина сам г. Костомаров относит ко времени до 13 марта. Известие о подвиге Сусанина могло быть принесено в Москву с прибытием сюда царя и его матери, что произошло не очень скоро, потом известие должно было распространяться уже из дворца, и через сколько времени могло дойти до человека, оставившего нам записку о современных ему событиях? И сколько тут случайностей, по которым известие не могло дойти, по которым, и дошедши, могло быть не внесено в записку! Известно, как ослабляется впечатление события, когда об нем узнают гораздо спустя после его совершения. Г. Костомаров указывает на то, что Никонова летопись окончательно составлена при царе Алексее Михайловиче, когда потомки Сусанина имели уже грамоты; но разве летопись составлялась так, как теперь составляется историческое сочинение, по архивным памятникам? Переписаны были летописи, которые можно было достать,- вот и окончательное составление!

      Оставляя летописи, г. Костомаров обращается к современным актам и находит такие, где непременно следовало бы упомянуть о подвиге Сусанина, «если б те, которые тогда говорили и действовали, знали что-нибудь в этом роде». Этими словами автор хочет показать, что не только летописец может быть человек темный, но сами правительственные люди ничего не знали о Сусанине. К актам, где следовало упомянуть о Сусанине, г. Костомаров относит те, в которых заключаются упреки московского правительства польскому за все, что сделано было последним и его подданными в России в Смутное время; между этими упреками, по мнению г. Костомарова, необходимо должен был находиться упрек за бесчестное покушение на жизнь царя, спасенного Сусаниным. Но через страницу сам автор разрушает свои доказательства, соглашаясь с объяснением, что под польскими и литовскими людьми грамоты надобно разуметь воровских козаков, а не отряд собственно польского войска; - каким же образом, спрашивается, московское правительство стало бы упрекать поляков в том, в чем они не были виноваты? Любопытно также, что г. Костомаров от митрополита, произносившего речь при коронации Михаила, требует искусства в подборе эффектных событий, требует, чтобы он непременно упомянул о Сусанине, и так как он не упомянул, то заключает, что митрополит и не знал о событии; но митрополит не упомянул ни о Минине, ни о Пожарском, ни о Трубецком. Наконец, всего любопытнее то, что г. Костомаров требует от матери Михаила, Марфы Ивановны, чтоб она, отказываясь за сына от престола пред соборными послами, упомянула о Сусанине. Основное побуждение к отказу заключалось в том, что несовершеннолетнему Михаилу не удержаться на престоле, на котором не умели удержаться и совершеннолетние, ибо русские люди измалодушествовались, за царей своих не стоят, меняют их. Г. Костомаров требует, чтоб это основное доказательство было уничтожено приведением события, которое явно показывало противное, которым послы от собора, возражавшие Марфе, всего лучше могли воспользоваться для доказательства своей основной мысли, что новому царю бояться нечего, что русские люди наказались, пришли в себя, соединились, вместо малодушия показывают решимость жертвовать жизнью за царя.

      «Грамота Богдашке Собинину,- продолжает автор,- дана почти через 8 лет после того времени, когда случилась смерть Сусанина. Есть ли возможность предположить, чтоб новоизбранный царь мог столь долго забывать такую важную услугу, ему оказанную? Конечно, он об ней не знал. Это мы тем более имеем право признавать, что Михаил Феодорович, по восшествии своем на престол, тотчас же награждал всех, кто в печальные годины испытания благоприятствовал его семейству; таким образом, в марте 1614 года получили обельную грамоту крестьяне Тарутины за то, что оказывали расположение к Марфе Ивановне, когда она была сослана в заточение при царе Борисе. Услуга, конечно, значительная, но услуга Сусанина, если бы она была в то время известна, достойна была бы во сто раз важнейшей признательности. Отчего же так долго забыт был подвиг, который имел более всех прав на царское внимание?» Здесь автор упускает из внимания самое важное обстоятельство, которое вполне разрешает всякое недоумение. Кого было награждать? Если бы сам Сусанин был измучен, но остался жив, то, конечно, его бы наградили скорее и более Тарутиных: но самого его не было в живых, не было жены, не было сыновей, была одна дочь, отрезанный ломоть по тогдашним (да и по нынешним) понятиям Однако и ту наградили!

      Далее г. Костомаров, соглашаясь с объяснениями, что в грамоте употреблено неточное выражение - польские и литовские люди вместо воровских козаков, говорит: «Могло быть, что в числе воров, напавших на Сусанина, были литовские люди, но уж никак тут не был какой-нибудь отряд, посланный с политической целью схватить или убить Михаила. Это могла быть мелкая стая воришек, в которую затесались отсталые от своих отрядов литовские люди. А такая стая в то время и не могла быть опасна для Михаила Феодоровича, сидевшего в укрепленном монастыре и окруженного детьми боярскими. Сусанин на вопросы таких воров смело мог сказать, где находился царь, и воры остались бы в положении лисицы, поглядывающей на виноград. Но предположим, что Сусанин, по слепой преданности к своему боярину, не хотел ни в каком случае сказать о нем ворам: кто видел, как его пытали и за что пытали? Если при этом были другие, то воры и тех бы начали тоже пытать, и либо их, так же как Сусанина, замучили бы до смерти, либо добились бы от них, где находится царь. А если воры поймали его одного, тогда одному богу оставалось известным, за что его замучили. Одним словом, здесь какая-то несообразность, что-то неясное, что-то неправдоподобное. Страдание Сусанина есть происшествие само по себе очень обыкновенное в то время. Тогда козаки таскались по деревням и жгли и мучили крестьян. Вероятно, разбойники, напавшие на Сусанина, были такого же рода воришки, и событие, громко прославленное впоследствии, было одним из многих в тот год. Через несколько времени зять Сусанина воспользовался им и выпросил себе обельную грамоту. Путь, избранный им, видим. Он обратился к мягкому сердцу старушки (Марфы Ив.), и она попросила сына. Сын, разумеется, не отказал заступничеству матери. В тот век все, кто только мог, выискивал случай увернуться от тягла!»

      На это, во-первых, заметим, что напрасно г. Костомаров, уменьшая значительность воровского отряда, хочет уменьшить опасность, которая грозила Михаилу, и этим уменьшить или и совсем уничтожить важность подвига Сусанина. Известно ли г. Костомарову, как велики были силы, охранявшие Ипатьевский монастырь, когда жил там Михаил до принятия царства? Положим даже, что силы были велики; но у Пожарского в Ярославле было много войска, и, однако, козаки составили заговор убить его и только по случайности не исполнили своего намерения. Следовательно, опасность состояла не в многочисленности воровского отряда, а в цели, какую предположили себе его вожди; этой цели они могли скорее достигнуть тайным убийством, нежели явным нападением на Кострому, осадою Ипатьевского монастыря. Что касается до вопроса, кто видел, как пытали Сусанина, то на него может быть множество удовлетворительных ответов. Известны обычные приемы шаек, подобных той, которая напала на Сусанина: узнать, кто знает о том, что нужно разбойникам, и потом пытать знатока, а другие, которые сами указали на него, стоят или лежат полумертвые от страха. Предположив мнимую несообразность, что-то неясное и неправдоподобное в событии, г. Костомаров хочет во что бы то ни стало развенчать Сусанина; но этим одним развенчиванием дело не могло окончиться: вместо героя Сусанина нужно было необходимо создать негодяя, обманщика, зятя его, Собинина, который выдумал, что тестя его замучили за царя, и выпросил себе обельную грамоту. Не знаем, можно ли позволить себе такие вещи, не имея ясных улик из источников, на основании только некоторых соображений, которые не держатся при первом серьезном взгляде на дело! Собинин, по словам г. Костомарова, обратился к мягкому сердцу старушки; но автор забывает, что в это время была уже не одна старушка, что уже приехал старец, вовсе не отличавшийся мягким сердцем, Филарет Никитич, который взял правление в свои твердые руки. В тот век действительно, кто только мог, выискивал случай увернуться от тягла; но известно, что Филарет Никитич объявил жестокую войну этим людям, увертывающимся от тягла, а г. Костомаров хочет, чтобы в это самое время дали обельную грамоту человеку, который явился с бездоказательными россказнями о том, как его тестя замучили за царя.

      Но всего любопытнее окончание исследования г. Костомарова: «По случайному сближению то, что выдумали про Сусанина книжники наши в XIX веке (значит, грамота 1619 года относится к XIX веку!), почти в таком виде в XVII веке случилось действительно на противоположном конце русского мира, в Украйне. Когда в мае 1648 года гетман Богдан Хмельницкий гнался за польским войском, один южнорусский крестьянин, Микита Галаган, взялся быть вожатым польского войска, умышленно завел его в болото и лесные трущобы и дал возможность козакам разбить врагов своих. Этот геройский подвиг самоотвержения отличается от Сусанинского тем, что он действительно происходил».

      Почему же действительно происходил? Все думали, что и подвиг Сусанина действительно происходил, а явились же заподозривания. На слово никто не поверит, особенно когда известно, какой мутный источник представляют малороссийские летописи, в которых даже время смерти Богдана Хмельницкого означено неверно. Что, если читатель захочет справиться с сочинением того же г. Костомарова: «Богдан Хмельницкий»? Там найдет он подробный рассказ о Галагане с ссылкою на источник: «История презельной брани», но этот источник сам г. Костомаров причисляет к довольно мутным, не могущим, например, равняться, по верности известий, с летописью Величка; открываем последнюю, и что же находим о Галагане: «Войска польские и обозы их, ведомые каким-то неверным или и неприязненным к ним человеком, подходят к оврагам и крутизнам». Величка, черпавший свои известия из дневника Зорки, писаря, находившегося при Хмельницком, ничего не знает о Галагане (тогда как, по словам «Истории о презельной брани», Галаган был подослан Хмельницким), говорит только, что поляки зашли в неудобное место по неверности или даже неприязненности вожатого. Как бы обрадовался г. Костомаров, если бы в какой-нибудь летописи или хронографе нашлось подобное о Сусанине, именно, что враги не отыскали местопребывания Михаилова по неверности или неприязненности к ним вожатого! Таким образом, г. Костомаров относительно одного события заподозревает источник первостепенный - грамоту, на том основании, что известия нет в источниках меньшей достоверности, и в то же время провозглашает действительно совершившимся подвиг, о котором знает только источник мутный и ничего не знает источник первостепенный.

      Мы видели, что г. Костомаров понапрасну употреблял приемы мелкой исторической критики, подкапываясь под известие о подвиге Сусанина. Для подобных явлений есть высшая критика. Встречаясь с таким явлением, историк углубляется в состояние духа народного, и если видит большое напряжение нравственных сил народа, какое было именно у нас в Смутное время, если видит подвиги Минина, Пожарского, Ржевского, Философова, Луговского, то не усумнится признать достоверным и подвиг Сусанина, не станет подвергать мученика новой пытке, допрашивать: действительно ли он за это замучен, и было ли из-за чего подвергаться мучениям! Точно так же поступит историк и относительно подвига Галагана: он не остановится на том, что об этом подвиге есть известие в одной летописи и нет в другой, он не станет смотреть на разные стороны, на север и на юг, он знает, что в эпоху Хмельницкого на юге было также большое напряжение нравственных сил русского народа, засвидетельствованное самими врагами, которые пишут, что между Русью нельзя найти шпиона, что русского пленника хоть жги - ничего не скажет про своих,- зная это, историк не усумнится в достоверности подвига Галагана и даже скажет, что было много Галаганов, имена которых не внесены ни в какую летопись. Под впечатлением великих событий XVII века, приготовивших единство и величие русского народа, историк не останется великороссийским или малороссийским только историком и вместо едной русской жизни не отразит в своем рассказе усобицы древлян и полян, родимичей и вятичей.

     


Предыдущая глава Оглавление Следующий том